Имя белорусской писательницы Светланы Алексиевич, автора книг "У войны не женское лицо", "Последние свидетели", "Цинковые мальчики", "Зачарованные смертью" и "Чернобыльская молитва", хорошо знакомо постоянным читателям "Новой газеты". В 1997 году редакция "Новой газеты" присудила Светлане Александровне премию имени Андрея Синявского "За благородство и творческое поведение в литературе". Сейчас Светлана Алексиевич работает над новой книгой традиционного для нее жанра, который называют "роман голосов"

Из окон расположенной в центре Минска квартиры писательницы открывается вид на реку Свислочь. "Посмотрите в окно, отсюда открывается чудесный вид. Мое детство прошло над рекой, - говорит Светлана Александровна. - Я живу в этом доме уже четырнадцать лет, и каждый раз, глядя в окно на Свислочь, вспоминаю детские годы". Так и началась наша беседа - на фоне реки, островка с православной часовней в память белорусов, погибших в Афганистане, Свято-Духова кафедрального собора и красных черепичных крыш Троицкого предместья.

- Светлана Александровна, в ваших предыдущих книгах речь шла о каких-либо трагических событиях: Великая Отечественная война, Афганистан, Чернобыль. Что побудило вас отступиться от привычных сюжетов и начать писать книгу о любви?

- Книга, я думаю, будет не трагическая и не счастливая, а печальная. Человеческий крик сквозь ежедневное, сквозь быт и хаос: не хочу! не хочу умирать! Любовь - наивысшее и самое грустное, что с нами случается. Оглянитесь: где же счастливые люди? Их нет. Есть только тоска, погоня, коррида, мечта о рае. Само название "Чудная лень вечной охоты" - это цитата из Александра Грина. Однажды он так определил любовь.

Я не отвлекалась от своей идеи - сделать цикл из семи книг под условным (пока для меня) названием "Человек знакомый". Пройти по всем этапам нашей жизни. Я уже прошла эти этапы: война глазами женщин, детей, война в Афганистане - прощание с иллюзиями, что мы "самые лучшие, самые справедливые", распад империи и маленький человек на ее обломках, наконец, Чернобыль - какой-то космический вызов. И я вижу, что человек, которого я столько лет исследую, исчезает вместе с коммунистической идеей. Идут другие люди, у молодых даже лица другие. Мой цикл завершается... Он был бы неполным без того, какими мы были в любви и перед уходом (об этом последняя книга "О, свет вечерний!" - рассказы старых людей о себе, о том, как смотришь на жизнь прощальным взглядом). Но над всем этим главные для меня вопросы: этот мир и мы - что это, зачем?

- А у вас никогда не возникало желания отступиться от привычного жанра и написать что -нибудь чисто художественное?

- Зачем? Это - мой жанр. Я так вижу и слышу мир - через человеческие голоса, хоть иногда так хотелось бы понять голос птицы, травы, камня. Они же существуют, но без нас. Пока непроницаемо. Тому, что я пишу, Алесь Адамович когда-то подыскивал определения: хоровая проза, соборная проза, роман голосов. Сейчас время синтетических форм в искусстве, совершенно неожиданных. Реальность ускользает, и мы не можем ее ухватить, она множится. Этим открытием мы парализованы. Без документа и свидетельства полноты картины мира не передать. Документ на новых правах входит в искусство. Каждый человек заявляет право на творчество своей жизни. И каждый раз -- какая-то новая тайна, новая разгадка, другие нюансы. Искусство о многом в человеке не догадывается.

Думаю, что я нашла форму своего самоосуществления.

- Но это же тяжелейшая эмоциональная нагрузка - находить общий язык с каждым из тех, кого нужно опросить для создания книги...

- Жить тоже тяжелая работа. И очень. Не думаю, что работа хирурга или священника более свободна от труда, риска, кошмара. Да мне и не очень нравятся эти слова о своей и любой другой работе: подвиг, страдания, жертва. Личное мужество необходимо каждому из нас, чтобы жить, особенно в нашей стране. Включите только телевизор или выйдите на улицу...

Но я не говорю, что мне легко даются мои книги, это каждый раз три-четыре года работы, а то и десять (столько лет я писала "Чернобыльскую молитву"). Труд шахтерский. И все-таки я свободный и радостно живущий человек, мне интересно жить. Я занимаюсь тем, чем я хочу. Роскошь!

- Вас издают за рубежом, а на родине устроили судилище по поводу "Цинковых мальчиков". Не было ли у вас желания покинуть Беларусь, как это сделали Быков и Некляев?

- Быков уехал в Финляндию на год. Пишет там. Я тоже часто уезжаю за границу, иногда живу подолгу. Это не эмиграция, а все та же свобода. Что же касается Некляева, бывшего председателя Союза писателей Беларуси, то это отдельная история. Он платит по счетам. За конформизм, за трусость. Когда-то же надо было сделать выбор. Кажется, он наконец его сделал.

Со мной много вещей случалось: по указанию ЦК рассыпали первую книгу в типографии, выгоняли с работы, был суд над книгой "Цинковые мальчики". Да и сейчас не печатают "Чернобыльскую молитву", она вышла в двадцати странах мира, а в родной Беларуси на родном языке ее нет. Но не это самое страшное. Мы привыкли жить в конфликте с властью - так это у нас было всегда. Более страшен конфликт с массовым сознанием, когда ты видишь, как легко жертвы становятся палачами, что мифы сильнее всех нас и наших слов. И откуда, с чего мы так долго верили в идеальное в человеке! Конечно, власть может испортить тебе жизнь, усложнить, но, в конце концов, известно, чем кончается спор царя с поэтом. Цари уходят, а поэт остается. Меня больше волнует, как бы не устать, не разочароваться. Слишком обнажился человек. Как бы собственное мировоззрение не треснуло, не развалилось. Внутреннее равновесие потерять - это страшная вещь. Были люди, которые сильными возвращались и с войны, и из сталинских лагерей, потому что выдерживала их конструкция мира. А вот когда конструкция летит...

- Но тем не менее многие предпочли эмиграцию.

- У каждого своя судьба. Своя внутренняя тайна. Что мы знаем друг о друге. Верхнее. И не думаю, что мы должны быть прикованы к своей географии, как раб к галере. Хотя я понимаю и знаю только эту, нашу, жизнь, могу найти для нее слова, а там, в чужом мире, я - глухонемая. Но я убежденный космополит, для меня все эти человеческие перегородки наивны.

Только какой смысл был бы в перемещении? Как говорил Монтень, все равно повсюду таскаешь самого себя. И везде будешь жить с собой. Пока все, что я хочу делать, я могу делать здесь.

- А в какой степени государство может мешать деятелям культуры делать то, что они хотят?

- Нет, за столом мне никто не может помешать. Писать можно и при диктатуре. А что такое диктатура? Это желание большинства, когда, как сегодня, мало выигравших и много проигравших. Иногда мне кажется, что я "слышу", как пахнет ненавистью на улицах, в метро... Мы люди культуры борьбы и культуры баррикад, иначе мы жить не умеем.

Ну, а культурой я бы назвала не литературу и искусство, а состояние умов. Вот самое грустное зрелище. Сегодня интеллектуалы растеряны и беспомощны... Другие агрессивны... Нет идей, кроме идей борьбы. Мы даже для власти не опасны, а на площадях наше место заняли генералы, экстрасенсы... А нам нужны не профессиональные революционеры, нам нужны профессионалы: экономисты, строители, повара, официанты... Пора уходить с баррикад. На баррикадах не строят, на баррикадах разрушают. И с баррикад человека не видно, видна только мишень.

- С чем связано то, что творческая интеллигенция в Беларуси находится, как вытекает из ваших слов, в оппозиции не только к власти, но и к собственному народу?

- Мы не знали своего народа, мы его придумали. Любили идею, а не народ. Вот и расплачиваемся. А народ любит Лукашенко, и чем хуже жить становится, тем больше любит. Народ нас не слышит. Но я люблю свой народ. Трагедия. Поражение. Вокруг сплошная мифология. Из этого надо вырываться, попытаться что-то реформировать.

- 16 мая этого года белорусская оппозиция организовала "альтернативные" президентские выборы. Вы ходили на эти выборы?

- Нет. Это была игра, неинтересная игра, в результате которой, по-моему, оппозиция проиграла самую сильную, серьезную фигуру для президентства - Михаила Чигиря. Он устраивал и номенклатуру, и народ. Но заигрались... Забыли, что логикой нашу ментальность не постичь, много иррационального. Вот иррациональное и не взяли в расчет.

К нам, кстати, никто и не приходил с урнами. Поэтому я скептически отношусь ко всем этим невероятным цифрам проголосовавшего населения.

- Я думаю, что если бы событие, произошедшее 21 июля, когда закончился срок полномочий Лукашенко, случилось, скажем, в 1996 году, все бы закончилось бэтээрами на улицах и кострами возле Оперного театра, как было тогда. Почему же сейчас этого не произошло? Что же случилось в общественном сознании белорусов?

- Это хорошо, что народ не выходит на улицы. Нет ничего страшнее, чем народ на улице. Нечего искать на улице в конце ХХ века. Баррикады сегодня мир не меняют, это старая и плохая уже идея. Насилием мир не изменишь. И культура борьбы, в воздухе которой мы выросли, на сегодняшний день самая большая опасность в нас и для нас. Перемены рождаются не на улицах, а в наших душах, в наших головах. А там хаос... Не на улицу надо идти, а к человеку...

Что такое наша свобода в нашей стране - Беларуси? Ведь никто за нее не боролся никогда. Украина боролась, Прибалтика боролась, а белорусам просто сказали: вы теперь свободны. Ну как люди могут оценить то, чего они не ожидали, за что не боролись? Они не чувствуют себя отдельно.

После утопии жить страшновато. Утопии развращают...

- В Беларуси ваши книги читают на русском языке, вы много раз в беседе упоминали русскую культуру. Как вы расцениваете слова известного белорусскоязычного публициста, главного редактора альманаха "Наша Нiва" Сергея Дубовца о том, что белорусский интеллигент должен быть только белорусскоязычным - в противном случае он не интеллигент?

- Баррикадная формула. Никто не хочет думать, потому что ненавидеть проще. Но это непрофессионально для интеллектуала.

- А вы замечаете какие-нибудь изменения за последние годы в положении белорусского языка и белорусской культуры?

- Беларусь опять становится не Беларусью. Короткое время возрождения закончилось, ушло в подполье. При Лукашенко закрыты сотни белорусских школ... Но для молодого поколения белорусскость - форма противостояния режиму. И происходит невероятное. Не Зенон Позняк, а Лукашенко заставит белорусов вспомнить о том, что они белорусы. Зайдите в любое студенческое общежитие, посидите, поговорите - и вы поверите, что у Беларуси есть белорусское будущее. Надеюсь, мы не опоздали насовсем.

Зенон Позняк вынужден будет признать, что он очень виноват перед белорусской идеей. Он много сделал для нее, но еще больше он сделал, чтобы она потеряла свое романтическое очарование среди народа. Его экстремизм, эгоцентризм, когда он все ориентировал на себя самого, сыграли роковую роль. Но через семь-десять лет непременно будет идти речь о независимой Беларуси. Это уже было в середине XIX века, при поляках. Существует генетическая энергетика, есть циклы, по которым должны пройти все нации. И никуда от этого не денешься.

- Вы были знакомы с недавно умершим Вениамином Айзенштатом...

- Вениамин Блаженный - большой поэт. Он жил как поэт. Отдельно от всех и от всего. Это была жизнь интеллектуала. Самодостаточность, создание своего собственного мира и жизнь в этом мире. Когда я с ним встретилась, смерть его уже забирала. Меня поразила эта форма ухода при отточенной, ясной работе мысли. Среда его здесь не приняла. Он был обижен. Но это уже не главное. Слово осталось...

- Вы считаете, что именно так и должен жить литератор - в своем мире?

- У каждого свой путь. Окончательных ответов нет, есть только путь. А на пути столько всего происходит!..

20.09.99

"Новая газета Понедельник" N 35

Permanent link to this publication: