Уйгурский каганат (744 - 840) заметно отличался некоторыми особенностями хозяйства, идеологии и внешней политики от остальных империй, создававшихся средневековыми кочевниками Центральной Азии. В нем значительное развитие получили земледелие и урбанизация, в качестве государственной религии было принято манихейство, а обычная степная практика регулярных набегов на приграничные земли Китая сменилась относительно мирным сосуществованием. Причиной этих изменений было благоприятное для уйгуров сочетание внешних и внутренних факторов.

Известный специалист по древним уйгурам А. К. Камалов выделяет три основных периода в истории древнеуйгурских племен: 1) кочевые союзы на территории Монголии и Джунгарии в IV - VI вв., 2) период каганатов в Центральной Азии (Первый каганат существовал в 647 - 689 гг., Второй - в 744 - 840 гг.; 3) период оседлых уйгурских государств в Восточном Туркестане и Ганьсу, IX - XIII вв. [Камалов, 2001, с. 7]. В настоящей статье речь пойдет о Втором Уйгурском каганате, обычно называемом просто Уйгурским каганатом, - государственном образовании кочевников, сформированном союзом тюркоязычных племен1, которых в совокупности называют уйгурами. Каганат возник на обломках Второго каганата древних тюрков после 744 г. и просуществовал почти сто лет, после чего был уничтожен кыргызами. Предметом нашего рассмотрения будет не столько уйгурский этнос, сколько историко-культурный феномен, политическая общность, во главе которой стояли уйгуры.

Принято считать, что Уйгурский каганат - типичная степная империя, а уйгуры - настоящие кочевники. Однако некоторые особенности культуры каганата выделяют его из череды других государственных образований номадов Центральной Азии, сменявших друг друга в течение веков. На общем этнокультурном фоне степей достижения уйгуров в торговле, градостроительстве и земледелии могут показаться "революционными" [Kolbas, 2005, p. 303].

Материальная основа хозяйства каганата была та же, что и у прочих кочевников, - скот, технология выпаса которого, очевидно, не могла заметно отличаться от принятой у других обитателей центральноазиатских степей. Картина мира и идеология тоже были общими не только с непосредственными предшественниками - древними тюрками, но и с другими тюркскими и монгольскими народами: хунну, сяньби, жуаньжуанями, монголами. Можно полагать, что в первые годы существования уйгурского государства роль государственной религии играло тэнгрианство - культ Вечного Неба, феномен центральноазиатской духовной культуры, четко прослеживаемый, по крайней мере, со времен хунну и несводимый к шаманизму2, хотя последний, конечно, тоже

1 Конфедерация "Второй Уйгурский каганат" объединяла семь телеских (токуз-огузских) племен (уйгуры, буку / букут, хунь / кунь, байирку, тонра, сёгир / сёкир, киби) и эдизов. Во главе каганата стояли девять уйгурских родов [Малявкин, 1983, с. 6].

2 О тэнгрианстве и его отличии от шаманизма написано немало работ; автором термина является французский ориенталист Ж. -П. Ру.

стр. 17
существовал. Тэнгрианство можно условно назвать "пульсирующей" религией Центральной Азии. Оно ярко проявляет себя в периоды создания кочевых империй и становится малозаметным в годы анархии. Кроме того, среди уйгуров, как и среди древних тюрков, имелись последователи буддизма, возможно, даже организованные в сангху.

Попытка формализации степени сложности кочевых обществ по десяти параметрам (письменность, степень оседлости, земледелие, урбанизация, технологическая специализация, наземный транспорт, деньги, плотность населения, уровень политической интеграции, социальная стратификация), предпринятая Н. Н. Крадиным, показывает, что Уйгурский каганат мало отличался от других степных держав древности и средневековья. Он лишь ненамного опережал на пути прогресса империи хунну, сяньби и монголов до 1206 г., был почти равен Жуаньжуаньскому и Тюркскому каганатам и значительно уступал Золотой Орде и киданьской империи Ляо [Крадин, 2007, с. 72]. Хотя данный вариант формализации не лучший из возможных, на что указывает и сам Н. Н. Крадин, он тем не менее демонстрирует несколько более сложное устройство государства уйгуров сравнительно с аналогичными степными империями. Золотая Орда и Ляо, как полукочевые государства, априорно сложнее любой из них.

Границы каганата простирались от Алтая и Саян на севере до Ордоса и Алашани на юге и от Большого Хингана на востоке до верховьев Иртыша на западе, т. е. были достаточно типичными для кочевых государств Центральной Азии.

По Е. И. Кычанову, государственная система каганата не имела принципиальных отличий от древнетюркской [Кычанов, 1997, с. 125]. Впрочем, сохранив тюркское наследие в военно-административном устройстве, уйгуры не смогли воссоздать отряды панцирной конницы, составлявшей основу военной мощи древних тюрков [Худяков, 2007, с. 156]. Во главе каганата стоял уйгурский род Яглакар, с 795 г. - эдизы. Как и у других кочевых народов, верховная власть у уйгуров считалась сакральной. Кагана ставит Небо: "Я, Неборожденный Элетмиш Бильге-каган, вместе с Неборожденной Эльбильге-катун (...) Так как (мне) благоволило голубое Небо, что наверху, так как (меня) взлелеяла бурая Земля, что внизу, то были созданы мой эль и мои установления" [Кляшторный, 1980, с. 92]. Каган обладает харизмой (кут) - особой силой, наличие которой делает его власть законной. Легитимный каган приводит мир в гармонию, нелигитимный - провоцирует стихийные бедствия и нападения врагов. "Сила у обладающего благополучием весь народ приводит в порядок, сила у неблагополучного становится родниковой водой", - сказал народ и поставил каганом Турьяна, вошедшего в историю как Элетмиш Бильге-каган (Баян-чор, 747 - 759) [Кляшторный, 1980, с. 94].

Идеология Уйгурского каганата тоже была подобна древнетюркской. Уйгуры избраны Небом, чтобы владеть всеми степями. Их историческое право на господство декларируется уже в Тэсинской надписи, предположительно датируемой 761 - 762 гг. [Кляшторный, 1987, с. 27, 33]. Каганат воспринимался его правителями как центр мира. Сакральным и политическим центром каганата являлась Отюкенская чернь. По мнению В. Е. Войтова, идею об Отюкене уйгуры заимствовали у тюрков Второго каганата [Войтов, 1996, с. 74]. Возможно, эта местность, чаще всего отождествляемая с горами Хангая и считающаяся укрепленной самой природой, вызывала у домонгольских номадов Центральной Азии особое, можно сказать мистическое, к себе отношение. В пользу этого говорят как древнетюркские рунические тексты, так и тот факт, что кочевники стремились завладеть Отюкеном, а карательные экспедиции китайцев были нередко нацелены именно на Хангай. В первой половине VIII в. в районе Отюкена кочевали карлуки, пока уйгуры не изгнали их оттуда в ходе борьбы за власть со своими бывшими союзниками по антитюркской коалиции.

Религиозная ситуация в каганате первоначально вряд ли отличалась от той, что имела место в государстве древних тюрков. Д. И. Тихонов полагает, что религиозные верования уйгуры периода империи восприняли от своих этнических предшественни-

стр. 18
ков - гаоцзюй, которые были анимистами и почитали гром [Тихонов, 1966, с. 31, 222 - 223]. Китайские источники донесли некоторые сведения о шаманизме у гаоцзюй: "Любят громовые удары. При каждом громовом ударе производят крик и стреляют в небо; потом оставляют это место и расходятся. В следующем году, осенью, как лошади пожиреют, опять собираются на место громового удара; зарывают барана и зажигают светоч с ножом; шаманка читает молитвы, подобно как в Срединном государстве при удалении несчастия. Толпы мужчин на верховых лошадях делают множество кругов вокруг этого места; потом мужчина берет пук ивовых или осокоревых ветвей, ставит комлем вверх и обливает кумысом. Женщина, обернув бараньи кости в кожу, ставит на голову себе, а волосы вкруг завивает в локоны и спускает, что представляет вид диадемы" [Бичурин, 1950, с. 215 - 216].

Шаманизм известен и у самих уйгуров. В 765 г. уйгуры, поддавшись уговорам тибетцев, вторглись на китайские земли с целью грабежа. Танский двор выразил в связи с этим недоумение, так как между Китаем и Уйгурским каганатом были установлены дружественные отношения. Уйгуры ответили, два шамана предсказали им, что столкновений с танским войском не будет, они увидят великого человека и вернутся домой [Mackerras, 1968, p. 47]. После переговоров уйгуры повернули оружие против тибетцев. Уйгурские шаманы заблаговременно призвали дождь и снег. На заре началась битва. Тибетцы совершенно замерзли, их луки и стрелы стали бесполезны, они кутались в войлоки и медленно продвигались вперед. Их наголову разбили [Mackerras, p. 49, 51].

В тесной связи с шаманизмом обычно рассматривается тотемизм. Тотемом правящего уйгурского рода Яглакар считается волк. "Волчье" происхождение уйгуров выводится из известной генеалогической легенды о предках гаоцзюй, в которой рассказывается следующее: "Как говорят в народе, у сюннуского шаньюя родились две дочери необыкновенной красоты, поэтому население владения считало их богинями. Шаньюй заявил: "Поскольку у меня такие дочери, разве я могу их выдать замуж за [обыкновенных] людей? Я отдам их Небу!". После этого он насыпал на севере владения, в безлюдной местности, высокую террасу и поселил на ней двух дочерей, сказав: "Прошу Небо встретить их". Через три года мать хотела встретить дочерей, но шаньюй сказал: "Нельзя [этого делать], их ожидает переселение". Прошел еще год, и появился старый волк, который днем и ночью, охраняя террасу, выл. Он вырыл под террасой нору и не выходил из нее. Тогда младшая дочь сказала: "Наш отец поместил меня здесь, желая отдать Небу. Ныне появился волк, который, возможно, является чудесным существом, посланным Небом". Она хотела спуститься с террасы, чтобы пройти к волку, но старшая сестра в испуге воскликнула: "Это животное, ты только осрамишь отца и мать!". Однако младшая сестра не послушалась ее, спустилась с террасы, стала женой волка и родила сына. Впоследствии его потомки размножились и создали государство. [Вот почему] люди этого государства любят протяжные, длинные песни, исполняя которые воют, подобно волкам" [Материалы..., 1984, с. 401].

Намек на родство с хунну, конечно, далеко не случаен: оно дает право наследовать власть в степях. Насколько важны реальные или легендарные генеалогии, хорошо проиллюстрировал еще персидский историк и государственный деятель Рашид ад-Дин (1247 - 1318), служивший при дворе Ильханов. В начале 1300 г. Чингисид Газан-хан имел заслуживающий внимания диалог с жителями недавно покоренного им Дамаска: "Государь ислама3 спросил их: "Кто я?". Они все воскликнули: "Царь Газан сын Аргуна, сына Абага-хана, сына Хулагу-хана, сына Тулуй-хана, сына Чингиз-хана". Потом [Газан-хан] спросил: "Кто отец Насира?4". Они ответили: "Альфи". [Газан-хан] спро-

3 Так Рашид ад-Дин называет Газан-хана, принявшего ислам в 1295 г., в год своего восшествия на престол.

4 Имеется в виду Насир ад-Дин из династии Айюбидов, малик Дамаска в 1250 - 1260 гг.

стр. 19
сил: "Кто был отцом Альфи?". Все промолчали. Всем стало ясно, что царствование этого рода случайно, а не по праву, и что все являются слугами знаменитого потомства предка государя ислама" [Рашид ад-Дин, 1946, с. 184].

В случае с уйгурами право на власть подтверждается еще и мифом о зачатии от волка, небесное происхождение которого "распознала" младшая дочь шаньюя. Таким образом, само Небо санкционировало правление потомков этой четы.

Память о волке-прародителе долго сохранялась у уйгуров. Изображение волчьей головы было на их знаменах. "Каган имел встречу с Цзу-и (китайский полководец. - Ю. Д.) в долине Ху-ен. Полагаясь на свою силу, он выстроил своих солдат и заставил Цзу-и оказать почести его волчьим флажкам, прежде чем тот мог видеть его" [Mackerras, 1968, p. 4]. Таким образом, каган заставил оказать знаки уважения своим штандартам столь важное лицо. Вместе с тем, как показал Дж. Клосон, тотемистическая гипотеза отнюдь не подкрепляется руническими текстами самих древних тюрков и уйгуров [Clauson, 1964, p. 3 - 22].

Основой жизнеобеспечения уйгуров, как и прочих обитателей степей, было кочевое скотоводство, которое описывалось в китайской историографии стандартной фразой: "Смотря по достатку в траве и воде, перекочевывают с места на место" [Бичурин, 1950, с. 301]. За этим крайне лаконичным высказыванием кроется отработанная технология номадизма, практически не менявшаяся в течение веков. "Слитность" с природой родных степей давала кочевникам определенные преимущества, но в то же время ставила их в сильную зависимость от погодных капризов. Падению Уйгурского каганата предшествовала сильнейшая непогода зимы 839/40 г., погубившая много скота и очень ослабившая уйгуров.

Номадизм имеет и другую слабую сторону. Как правило, кочевники не могут существовать только за счет продуктов скотоводства, им нужно также зерно, шелк, металл, украшения и другие товары, которые производятся в оседлых государствах. Чаще всего оседлые соседи не были сильно заинтересованы в торговле с номадами, а для Китая внешняя торговля была скорее важным политическим инструментом, чем средством развития собственной экономики. Китайские императоры нередко закрывали по политическим мотивам приграничные рынки и тем самым лишали кочевников необходимых товаров. Тем волей-неволей приходилось прибегать к угрозам, нападениям, грабежам и вымогательствам. Подобной тактики придерживались все кочевые народы Центральной Азии, если имели для этого достаточно сил. Однако Уйгурский каганат, как никакая другая степная держава, был для Китая спокойным соседом. Японский исследователь Хаяши Тошио насчитал всего десять случаев вторжения уйгуров в пределы Китая или демонстраций силы, и лишь один из них (778 г.) может быть принят как традиционное нападение кочевников [Hayashi, 2002, p. 97]. Результаты этого набега подвел Тон Бага таркан, в следующем году возглавивший каганат под именем Кутлуг Бильге-кагана (779 - 789): "Мы захватили несколько тысяч овец и лошадей. Можно сказать, это была великая победа" [Hayashi, с. 93]. Для сравнения: между 209 г. до н. э. и 48 г. н. э. хунну вторгались в Китай, по разным оценкам, от 40 до 70 раз [Крадин, 2002, с. 134]. Даже если принять минимальную цифру, получится в среднем один набег в 6.5 лет. Поэтому трудно согласиться с авторами, утверждающими, что уйгуры наряду с Тибетом и государством Наньчжао представляли серьезную угрозу для Китая и "досаждали Китаю набегами и грабежами" [Тюнь, 1987, с. 156]. Эта угроза, конечно, существовала, но, как правило, в потенции и лишь в редких случаях актуализировалась, выливаясь в грабительский рейд уйгурской конницы.

Какова причина этой "гуманности", не свойственной кочевникам Великой Степи? Было бы слишком рискованно искать ее в идеологической плоскости и увязывать с принятием Бёгю-каганом манихейства в 763 г. Не одобряющее кровопролития вероучение Мани едва ли могло оказать на уйгуров большее сдерживающее влияние, чем,

стр. 20
скажем, не менее гуманный буддизм на тибетцев в VIII - IX вв. Сравнительно миролюбивая политика каганата в отношении Китая проистекала из других причин.

Восстание Ань Лушаня - китайского военачальника, происходившего из знатного тюрко-согдийского рода, и его преемников в 755 - 762 г., поставило династию Тан на край гибели. Китаю пришлось просить уйгуров о военной помощи, и, как известно, она была оказана. Уйгуры более эффективно били отряды мятежников, где было немало тюрков, ибо сами принадлежали к тюркским народам. За услугу им платили. Согласно императорскому указу 757 г., Китай обязывался ежегодно посылать в каганат 20000 кусков шелка. Кроме того, уйгуры добились открытия торговли и пригоняли в Поднебесную лошадей, которых меняли на шелк, причем лошади были нередко очень низкого качества. "После периода Чэн-юань (758 - 760) уйгуры, пользуясь преимуществом их службы Китаю, часто посылали посольства с лошадьми на продажу по договоренной цене за шелк. Обычно они приходили каждый год, продавая одну лошадь за сорок кусков шелка. Каждый раз, приходя, они пригоняли несколько десятков тысяч лошадей. Было много посыльных, ожидавших смены во Дворе Дипломатических Приемов. Варвары ненасытно приобретали шелк, а мы получали бесполезных лошадей. Двор нашел это крайне раздражающим" [Mackerras, 1968, p. 55]. Подсчитано, что цена одной лошади составляла в среднем 38 кусков шелка. При этом лошади вовсе не были для Тан "бесполезными", напротив, нередко их не хватало для комплектования армии. Падение Уйгурского каганата и, как следствие, прекращение регулярной приграничной торговли вызвало острую нехватку лошадей [Beckwith, 1991, p. 187 - 188, 192]. О качестве уйгурских лошадей танские источники сообщают: "Лошади были плохие, слабые и негодные" [Mackerras, 1968, с. 56], что, по-видимому, близко к истине.

В отличие от других номадов, соседствовавших с Китаем и вымогавших различные "подарки", уйгуры требовали только шелк. Они получали его также как контрабанду и приданое китайских принцесс, выдаваемых за каганов. Какую-то часть его они потребляли сами, но основной поток шел на Запад при посредстве согдийских купцов. Зерно уйгуры не просили: оно поступало из Западного края, а кроме того, они выращивали некоторое количество хлеба у себя, в частности в районе столицы каганата - города Орду-Балык (Карабалгасун). Арабский путешественник Тамим ибн Бахр, посетивший этот город в 830-е гг., обратил внимание на интенсивное развитие земледелия в его окрестностях [Minorsky, 1948, с. 283]. Уйгуры извлекли большую выгоду из своей помощи Китаю. За счет китайских ресурсов уйгурский двор мог быть поддержан на беспрецедентно высоком уровне материальной обеспеченности [Drompp, 2005, с. 25 - 26].

Уйгуры были заинтересованы в целостности Китая и в наличии там сильного центра. Они не были оригинальны в своей китайской политике: ее придерживались практически все кочевники Центральной Азии, включая и древних тюрков [Stark, 2002, S. 363 - 404]. Территориальные приобретения на юге сулили им меньше выгоды, чем эксплуатирование ресурсов Китая при посредстве танского двора: "Из глубины степей они успешно эксплуатировали Китай, не давая китайцам шанса вмешиваться в дела кочевников" [Barfield, 1989, p. 155]. Поэтому каганат помогал империи справляться как с внутренними мятежами, так и с внешней угрозой, которую в ту эпоху олицетворяли в первую очередь тибетцы, движимые иными мотивами, чем номады степей. Т. Барфилд отмечает, что, когда Уйгурский каганат пал, Тан потеряла своих защитников и стала жертвой первого же мятежа [Barfield, 1989, p. 151]5. Не случайно попытка Бёгю-кагана сменить внешнеполитический курс каганата и вернуться к старой степной практике набегов и приграничного террора вызвала беспорядки и гибель как самого Бёгю-кагана с его родственниками и сторонниками, так и манихейских советников, которые, веро-

5 См. также: [Jagchid, 1977, S. 196 - 197].

стр. 21
ятно, подталкивали кагана не просто к грабительским рейдам в глубь Китая, но и к аннексии земель.

В каганате заметную роль играли выходцы из Средней Азии - согдийцы. Они издревле водили торговые караваны и основывали колонии в Центральной Азии. Это был не только предприимчивый, но и высококультурный народ, имевший свою письменность и исповедовавший манихейство. Феномен уйгурского манихейства периода каганата уже давно привлекает внимание ученых [Chavanne, Pelliot, 1911, p. 499 - 617; Chavanne, Pelliot, 1913, p. 99 - 199, 261 - 394; Asmussen, 1965, p. 147 - 149; Clark, 2000, S. 83 - 123; Бартаханова, 2002, с. 117 - 121; и др.]. Исследователи высказывают разные точки зрения, вплоть до диаметрально противоположных, на причины распространения этой религии на территории каганата и ее превращения в государственную. Принятие манихейства Бёгю-каганом иногда трактуется чуть ли не как случайность или каганский каприз: "Не приди Бёгю-каган в Лоян, чтобы помочь вернуть город [из рук] Ши Чаои, сомнительно, чтобы уйгуры обратились бы в манихейство" [Mackerras, 2000, p. 232]. Вместе с тем манихеи должны были присутствовать в монгольских степях еще с древнетюркской эпохи, и их вероучение могло разделяться какой-то частью кочевников. Пожалуй, можно согласиться с Ю. А. Зуевым, что "...непосредственным источником уйгурского манихейства были арслан-эдизы, тюрки-ширы Второго восточно-тюркского каганата" [Зуев, 2002, с. 335]. Главной причиной внимания Бёгю-кагана к этой религии, по-видимому, была экономическая заинтересованность: уйгуры включились в трансконтинентальную торговлю, осуществлявшуюся согдийцами. Став членом манихейской общины, можно было рассчитывать на свою долю в этой торговле. В угоду согдийцам создавалась видимость обращения правящей верхушки каганата. В Орду-Балыке поселился манихейский пресвитер. Впрочем, это не единственно возможное объяснение.

На примере ряда степных империй в историографии выявлена следующая закономерность: консолидация кочевников и установление в степях более или менее прочной централизованной власти вызывает потребность в выработке новой идеологии, оправдывающей монархические претензии правящего рода, возводящего свое происхождение к Небу, и, кроме того, требует принятия религиозного учения, которое бы не только освящало существующую власть, но и удовлетворяло бы всех подданных. "Классический" шаманизм, как родовая религия, для этой цели не подходит. Поэтому обычным делом было принятие кочевой правящей элитой мировых религий. Вполне вероятно, что по этому пути могли пойти и уйгуры, тем более что им было у кого заимствовать доктрину и культ.

Китайская надпись на трехъязычной стеле в Орду-Балыке, установленной в 805 - 806 гг., в частности, гласит: "Во всей земле простолюдины и живые существа, чистые и добрые, были покровительствуемы, а злые истребляемы" [Васильев, 1897, с. 25]. Вот такая "идиллия" воцарилась в степях с принятием уйгурами учения Мани. Однако следует заметить, что на самом деле внешняя политика уйгуров вовсе не смягчилась под действием манихейских нравоучений. Вопреки вышеприведенной цитате каганат не изменил своей хищной природе. Просто не было нужды ее проявлять: Китай часто был уступчив и снабжал номадов шелком. А с враждебными кочевыми племенами уйгуры расправлялись безжалостно.

Трактовка учеными роли манихейства в судьбе Уйгурского каганата неоднозначна, но в целом негативна. Л. Н. Гумилев пытался объяснять непрочность каганата и его поражение в войне с кыргызами разладом в уйгурском обществе, вызванным этой религией [Гумилев, 1993, с. 423 - 424]. С Л. Н. Гумилевым соглашается А. Г. Малявкин [Малявкин, 1975, с. 66], а задолго до этих исследователей Д. М. Позднеев отметил, что все религии, исповедовавшиеся уйгурами, были им навязаны извне, и поэтому они не сплачивали, а деморализовывали общество [Позднеев, 1899, с. 133].

стр. 22
Вместе с тем некоторые исследователи положительно оценивают обращение уйгуров в эту религию. Так, современный кыргызский исследователь, доктор философских наук Азиз Нарынбаев отмечает прогрессивное значение принятия уйгурами манихейства, поскольку связывает с ним восприятие кочевниками земледелия, ремесел, письменности [Нарынбаев, 2004, с. 58]. Аналогичную оценку этому акту дает также Д. И. Тихонов [Тихонов, 1978, с. 57].

С некоторого времени манихеи стали сопровождать уйгурские посольства в Китай и пользоваться этой возможностью для осуществления своих торговых операций. "В начале Юн-чэн (806 - 821) уйгуры пришли второй раз представить дань. Впервые их сопровождали манихеи. Законы этих последних предписывают, чтобы они ели только вечером, пили воду, питались лишь овощами и воздерживались от кумыса. Каган постоянно привлекал их к участию в делах государства. Манихеи приезжали в столицу и уезжали каждый год. Торговцы Западного рынка часто имели с ними незаконные дела" [Mackerras, 1968, p. 96].

Однако не всех устраивала политика торговли вместо набегов. Во-первых, наверняка в каганате имелись силы, оттесненные от источника обогащения и заинтересованные в прямом грабеже. Во-вторых, из китайских источников известно, что к войне с Китаем Бёгю-кагана подталкивали согдийцы [Mackerras, 1968, p. 59]. Мориясу Такао предположил, что Бёгю-каган с самого начала вынашивал замысел военной экспансии на юг и захвата Китая при поддержке согдийцев, чтобы создать там свою правящую династию [Hayashi, 2002, p. 111].

В 779 г. Бёгю-каган в результате государственного переворота был убит вместе с двумя сыновьями и советниками-манихеями. Во главе каганата встал Алп Кутлуг Бильге-каган. Начались гонения на манихеев. Политика нового кагана вызвала резкое недовольство согдийских общин и подвластных каганату владетелей Западного края, что не могло не отразиться негативно на экономике уйгурского государства. В 795 г. к власти пришел Алп Кутлуг (795 - 805). Он восстановил манихейского пресвитера в Орду-Балыке и наладил отношения с населением Западного края. Исходя из этих событий, можно предполагать большое значение манихеев в жизнедеятельности каганата, выходящее далеко за рамки проповедей о спасении.

Одной из особенностей Уйгурского каганата было значительное развитие урбанизации. Разумеется, это не значит, что степь покрылась городами и могла в этом плане соперничать с Китаем или Ираном. Данное явление следует рассматривать в центральноазиатском контексте. До уйгуров градостроительство было более или менее развито у хунну. Непосредственные предшественники уйгуров не оставили в степях Монголии городских поселений. Древние тюрки, как и их бывшие сюзерены жуаньжуани, не имели традиций градостроительства. Даже в период расцвета их империй политические центры, очевидно, оставались кочевыми. Иная картина сложилась в период существования Уйгурского каганата. Активизация градостроительства в степях должна была означать возросшую мощь ее новых хозяев. Создание сравнительно крупного (по меркам Центральной Азии) оседлого пункта требует решения жизненно важной проблемы снабжения его жителей продуктами питания. В нестабильных политических условиях это было совсем не просто. Для иллюстрации приведем пример, ставший классическим благодаря свидетельству Рашид ад-Дина: достаточно было хану Хубилаю (1260 - 1294) прекратить поставки продовольствия в столицу Монгольской империи Каракорум во время войны со своим братом Ариг-Бугой, как там начались "сильнейший голод и дороговизна" [Рашид ад-Дин, 1960, с. 161].

Почему кочевой народ вдруг начал создавать оседлые поселения? Почему ни древние тюрки до, ни кыргызы и ранние монголы после не строили на территории Монголии города, тогда как уйгуры уже на заре своей государственности занялись созданием постоянных населенных пунктов? Из памятника Баян-чору (Элетмиш Бильге-кагану)

стр. 23
в Шине-Усу, датируемого 759 - 760 гг.: "Согдам и табгачам я дал (приказ) на (берегу) Селенги построить (город) Бай-балык" [Малов, 1959, с. 43]. Города Уйгурского каганата являлись перевалочными пунктами для хранения товаров, административными центрами, а также местами дислокации гарнизонов. Уйгурским временем датируются только в Монголии не менее десяти остатков городов [Данилов, 2005, с. 182]6, причем один из них, столичную крепость Орду-Балык, можно оценить как "одно из самых совершенных военно-инженерных сооружений эпохи средневековья в Центральной Азии" [Худяков, 1990, с. 85]. Несколько укрепленных поселений было открыто археологами на территории Тувы. Эти городища, очевидно, служили форпостами каганата на севере, на границе с кыргызскими владениями [Кызласов, 1969, с. 59 - 63; Вайнштейн, 1971, с. 103 - 114]. Советский археолог Л. А. Евтюхова полагала, что даже в глухих горных кочевьях местное население было связано с городской культурой, столь ярко выделяющей уйгуров из других народов Центральной Азии [Евтюхова, 1957, с. 224]. Согдийские купцы и проповедники манихейской религии несли в степи традиции урбанистической жизни, к которой они были исторически приспособлены. В принципе эти пришельцы могли бы практически бесследно раствориться среди степного населения, если бы не та значительная роль, которую они играли при дворе уйгурских каганов. Завладев умами уйгурской знати, они смогли весьма эффективно внедрять в кочевьях достижения своей культуры. Однако, несмотря на заметные успехи градостроительства, каганат не стал исключением из общего правила: его урбанизация была обязана в большей степени внешним факторам, чем внутреннему развитию. Т. Барфилд образно назвал столичный Орду-Балык "цветком растения, имевшего корни в Чанъани" [Barfield, 1989, p. 158]. Кыргызское вторжение оторвало его от "корня", и город не смог долго выдержать осаду. Эпоха "кыргызского великодержавия" была отмечена упадком и исчезновением в Центральной Азии урбанистической культуры.

В связи с созданием в Уйгурском каганате оседлых поселений следует упомянуть распространение земледелия. Хотя последнее не обязательно требует оседлости (кочевники иногда засевали поля по весне и возвращались к ним осенью для сбора урожая), в подходящих природно-климатических условиях земледелие становится существенным подспорьем для скотовода. Города и крепости в Центральной Азии чаще всего возникали там, где было достаточно воды, которую можно было использовать, в том числе и на орошение пашни. Экономические предпосылки перехода части номадов к оседлому образу жизни и к земледелию как основной форме жизнеобеспечения достаточно хорошо изучены на примере казахов и некоторых других народов. В случае уйгуров некоторые исследователи заостряют внимание на религиозной стороне этого процесса. Манихейство предписывало своим адептам воздерживаться от "грешной" пищи - мяса и кумыса, которая с древности составляла основу рациона кочевников. "Но и простые уйгуры испытали на себе силу новой религии. Манихейский канон предусматривает постные дни, когда запрещено вкушать даже масло и молоко. Уйгурским пастухам и охотникам пришлось заводить огороды, чтобы не умереть с голоду. Таким путем начало распространяться земледелие в степи", - пишет Л. Н. Гумилев со ссылкой на Э. Шаванна и П. Пельо [Гумилев, 1993, с. 382].

Эта попытка связать кардинальные перемены в хозяйственной деятельности народа с принятием нового вероучения очень интересна, но не вполне корректна. Дело в том, что хлебопашество известно в Центральной Азии с неолита [Окладников, 2003, с. 593], а в случае Уйгурского каганата оно фиксируется уже в Терхинской надписи, сделанной между 753 и 759 гг., т. е. до официального принятия манихейства: "Среди восьми (рек) мой скот и мои пашни" [Кляшторный, 1980, с. 92]. По замечанию С. Г. Кляшторного, это "самое раннее в древнетюркской литературе упоминание о вспаханных по-

6 Более подробно об этом см.: [Данилов, 2004, с. 56 - 66, 150 - 153].

стр. 24
лях", а Восьми(речье) он локализует в юго-восточной Туве и северо-западной Монголии, в бассейне р. Каа-хем [Кляшторный, 1980, с. 94]. Вокруг Орду-Балыка были проложены арыки, а к востоку от крепости росли огороженные валом сады [Худяков, 1990, с. 85]. Впрочем, информация о наличии садов требует проверки. Если выращивать зерновые и овощи при достаточном поливе в окрестностях Орду-Балыка было возможно, то фруктовые деревья и ягодники там должны были вымерзать. Персидский автор XIII в. Ата-Малик Джувайни приводит рассказы о лютых холодах, царивших в Каракоруме, лежавшем всего лишь в 27 км к югу от прежней уйгурской столицы [Juvaini, 1997, p. 213]. В наши дни эта местность для садоводства тоже непригодна из-за сурового климата.

Весьма сомнительно, чтобы кто-то мог заставить свободных кочевников заняться возделыванием земли. Для прирожденного номада труд на земле презираем, и степной правитель, рискнувший принудить к этому занятию своих подданных, наверняка встретил бы сильный отпор. Это был удел тех же согдийцев, китайцев, возможно, обедневших, потерявших свой скот уйгуров, причем выращивать хлеб на территории Уйгурского каганата можно было лишь на очень ограниченных площадях, где это позволяла природа. Превратить же всех кочевников в хлебопашцев невозможно хотя бы потому, что попытка выстроить экономику центральноазиатского государства на земледельческой основе обречена на провал как противоречащая местным природно-климатическим условиям.

Подытожим сказанное. Необычность Уйгурского каганата по сравнению с другими кочевыми империями древности и средневековья, на наш взгляд, заключается в следующем: 1) сравнительно миролюбивая политика по отношению к Китаю; 2) градостроительство и более развитое земледелие; 3) принятие манихейства как государственной религии.

Из причин этого можно назвать благоприятное для уйгуров сочетание внутренних и внешних факторов: во-первых, слабость танского Китая, вынужденного снабжать уйгуров евразийской "валютой" средневековья - шелком, и, во-вторых, значительное культурное влияние согдийцев. Пожалуй, Уйгурский каганат в большей мере, чем другие степные империи, ориентировался в своей культурно-идеологической политике на Запад. Первым свидетельством этой ориентации считается факт нанесения согдийской надписи на Сэврэйский камень, установленный в Гоби в 763 г., при возвращении уйгурского войска во главе с Бёгю-каганом из Китая [Кляшторный, Лившиц, 2006, с. 174].

Несмотря на катастрофу 840 г., часть уйгуров, покинув родные места, смогла создать два сравнительно прочных государственных образования - Ганьчжоуское и Турфанское княжества, где реализовала культурный потенциал, накопленный еще в степях Монголии.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бартаханова М. А. К истории манихейской миссии в Китае и Уйгурии // Религиоведение. N 4. Благовещенск, 2002.

Бичурин Н. Я. (Иакинф) Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1950.

Вайнштейн С. И. Древний Пор-Бажин // Советская этнография. 1971. N 6.

Васильев В. П. Китайские надписи на орхонских памятниках в Кошоцайдаме и Карабалгасуне // Сборник трудов орхонской экспедиции. Вып. III. СПб., 1897.

Войтов В. Е. Древнетюркский пантеон и модель мироздания. М.: Изд-во ГМИВ, 1996.

Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М.: Товарищество Клышников, Комаров и К°, 1993.

Данилов С. В. Города в кочевых обществах Центральной Азии. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2004.

Данилов С. В. К вопросу о традициях градостроительства кочевников Центральной Азии // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2. Улан-Удэ: Изд-во БНЦ СО РАН, 2005.

Евтюхова Л. А. О племенах Центральной Монголии в IX в. // Советская археология. 1957. N 2.

стр. 25
Зуев Ю. А. Ранние тюрки: очерки истории и идеологии. Алматы: Дайк-пресс, 2002.

Камалов А. К. Древние уйгуры. VIII - IX вв. Алматы: Издательский дом "Наш мир", 2001.

Кляшторный С. Г. Терхинская надпись (предварительная публикация) // Советская тюркология. 1980. N 3.

Кляшторный С. Г. Надпись уйгурского Бёгю-кагана в Северо-Западной Монголии // Центральная Азия: Новые памятники письменности и искусства. М.: Наука, 1987.

Кляшторный С. Г., Лившиц В. А. Сэврэйский камень // Памятники древнетюркской письменности и этнокультурная история Центральной Азии. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006.

Крадин Н. Н. Империя хунну. М.: Логос, 2002.

Крадин Н. Н. Кочевники Евразии. Алматы: Дайк-пресс, 2007.

Кызласов Л. Р. История Тувы в средние века. М.: Изд-во МГУ, 1969.

Кычанов Е. И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М.: Наука, 1997.

Малов С. Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1959.

Малявкин А. Г. Китай и уйгуры в 840 - 848 гг. // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века. Новосибирск: Наука, 1975.

Малявкин А. Г. Уйгурские государства в IX - XII вв. Новосибирск: Наука, 1983.

Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху / Пер. В. С. Таскина. М.: Наука, 1984.

Нарынбаев А. Избранные произведения. Бишкек, 2004.

Окладников А. П. О начале земледелия за Байкалом и в Монголии // Археология Северной, Центральной и Восточной Азии. Новосибирск: Наука, 2003.

Позднеев Д. Исторический очерк уйгуров. СПб., 1899.

Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. III / Пер. А. К. Арендса. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1946.

Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. II / Пер. Ю. П. Верховского. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1960.

Тихонов Д. И. Хозяйство и общественный строй уйгурского государства X - XIV вв. М. - Л.: Наука, 1966.

Тихонов Д. И. О культуре уйгуров в период каганата (744 - 840 гг.) // Материалы по истории и культуре уйгурского народа. Алма-Ата, 1978.

Тюнь Е. Т. Танско-уйгурский договор 783 года // Письменные памятники и проблемы истории культуры народов Востока. XXI годичная научная сессия ЛО ИВ АН СССР (доклады и сообщения). Ч. I. М., 1987.

Худяков Ю. С. Памятники уйгурской культуры в Монголии // Центральная Азия и соседние территории в средние века. Новосибирск: Наука, 1990.

Худяков Ю. С. Золотая волчья голова на боевых знаменах: Оружие и войны древних тюрок в степях Евразии. СПб.: "Петербургское востоковедение", 2007.

Asmussen J. P. Xuastvanift. Studies in Manichaeism. Copenhagen, 1965.

Barfield T. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China. Cambridge, Mass., Basil Blackwell, 1989.

Beckwith Ch. I. The Impact of the Horse and Silk Trade on the Economies of T'ang China and the Uighur Empire: On the Importance of International Commerce in the Early Middle Ages // Journal of the Economic and Social History of the Orient. Vol. XXXIV, pt II. 1991.

Chavanne E., Pelliot P. Un traite manicheen retrouve en Chine // Journal Asiatique. Ser. X. Vol. 18, 1911; Ser. XI. Vol. 1, 1913.

Clark L. The Conversion of Bugu Khan to Manichaeism // Stadia Manichaica. IV. Internationaler Kongress zum Manichaismus, Berlin, 14 - 18 Juli 1997. B., 2000.

Drompp M. R. Tang China and the Collapse of the Uighur Empire: a Documentary History. Leiden-Boston, 2005.

Hayashi Toshio. Uigur Policies toward Tang China // Memories of the Research Department of the Toyo Bunko. N 60. Tokyo, 2002.

Jagchid S. Patterns of Trade and Conflict Between China and the Nomads of Mongolia // Zentralasiatishe Studien. Vol. 11. Wiesbaden, 1977.

Juvaini, Ata-Malik. The History of the World-Conqueror / Trans. by J. A. Boyle. Manchester Univ. Press, 1997.

Kolbas J. G. Khukh Ordung, a Uighur Palace Complex of the Seventh Century // Journal of the Royal Asiatic Society. Ser. 3. Vol. 15, N 3. 2005.

Mackerras C. The Uighur Empire (744 - 840) According to the T'ang Dynastic Histories. Canberra, 1968.

Mackerras C. Uygur-Tang Relations, 744 - 840 // Central Asian Survey. Vol. 19, N 2. 2000.

Minorsky V. F. Tamim ibn Bahr's Journey to the Uighurs // Bulletin of the School of Oriental and African Studies, University of London. Vol. XII, pt 2. 1948.

Stark S. Nomaden und Sephafte in Mittel- und Zentralasien: Nomadishe Adaptionsstrategien am Fallbeispiel der Altturken // Sonderdruck aus: Grenzuberschreitungen (Monika Schuol, Udo Hartmann, Andreas Luther (Hg.)) Formen des Kontakts zwischen Orient und Okzident im Altertum (Oriens et Occidens. Bd. 3). Stuttgart, 2002.

Permanent link to this publication: