М.: ИВ РАН, 2014. 608 с.

Появление книги Ю. И. Дробышева само по себе очень отрадно уже потому, что ставит специальную проблему рассмотрения взаимодействия общества и природы в рамках степной кочевнической культуры. Книга состоит из двух частей, в основу которых легли кандидатская диссертация

ТИШИН Владимир Владимирович - кандидат исторических наук, научный сотрудник Института востоковедения РАН, tihij-511@mail.ru.

стр. 227
автора [Дробышев, 2008] и ряд опубликованных позже статей. В первой части "рассматриваются общие принципы природопользования кочевников и стоящие за ними мировоззренческие установки", во второй - "в последовательном порядке описывается история природопользования в степях от хунну до монголов" (с. 16).

Говоря об экологической обусловленности хозяйства степных кочевников, Ю. И. Дробышев осторожно упоминает о стремлении некоторых исследователей рассуждать на этом основании об уникальной кочевой цивилизации и сам, судя по всему, не отрицает этого (с. 4-5), о чем прямо уже говорит в "Заключении" (с. 566). Автор отмечает наличие ряда уникальных отличительных черт, присущих тем или иным кочевническим обществам, населявшим Центральную Азию в различные исторические периоды - с III в. до н.э., когда на историческую арену вышла держава хунну (кит. сюн-ну ), до XVI в. н.э., когда монголы подчинились маньчжурам. Поиск этих различий и является, по словам автора, главной проблемой его работы (с. 6-7). Действительно, почему одни общности ограничивались существованием в рамках политических образований, основывавшихся на степных кочевнических традициях, другие начинали практиковать земледелие и строить поселения, третьи - устремлялись в Китай не просто в набеги, а именно с целью завоевания?

Вместе с тем, размышляя над поисками ответа уже во "Введении", Ю. И. Дробышев оставляет в стороне спорные гипотезы о климатических изменениях в Центральной Азии в различные исторические периоды (с. 7-8, 65-68). Это позволяет сохранить представление о стабильности хозяйства, быта и социальных отношений среди рядовых кочевников. Автор останавливается на "поисках закономерностей на вышележащих уровнях социальной организации кочевых обществ", особо подчеркивая роль господствующей идеологии, способной оказать влияние на трансформацию традиционного мировоззрения, что отражалось и на формах взаимодействия с окружающими природными условиями, в частности на хозяйственной деятельности (с. 10, 12). Ю. И. Дробышев ставит в центр исследования проблему концепции верховной власти, определяющую многие аспекты регулирования взаимоотношения человека с окружающей средой (с. 13-14).

Сама по себе, по мнению автора, трансформация системы мировоззрения происходила под влиянием соседних культур. В первую очередь речь идет о влиянии Китая на своих кочевых соседей. Поскольку отношения между китайскими империями и их кочевыми соседями находили в источниках наиболее полное отражение, лишь когда речь шла о взаимодействии двух равно воспринимаемых субъектов, Ю. И. Дробышев отмечает, что полноценный анализ может быть осуществлен лишь на "имперском уровне организации кочевых племен Центральной Азии" (с. 10).

Ю. И. Дробышев предлагает взглянуть на Китай как на внешний фактор адаптации кочевников, своеобразно ставя ее в один ряд с приспособлением к условиям окружающей среды (с. 10). Безусловно, политика южного соседа кочевников Центральной Азии играла очень важную роль в истории крупных политических образований: выдвигаемые им условия и предлагаемые предметы торговли, активные или опосредованные агрессивные меры и т.д. оказывали влияние на крупные политические образования кочевников. Здесь Ю. И. Дробышев называет "многообещающей" теорию американского антрополога Т. Дж. Барфилда, согласно которой периоды возвышения и упадка крупных политических образований кочевников Центральной Азии находились в непосредственной зависимости от экономической мощи Китая, который они активно эксплуатировали, добывая прибавочный продукт [Барфилд, 2009]. В некоторых местах книги Ю. И. Дробышев прямо следует Т. Дж. Барфилду (с. 361-363, 525). В целом, однако, известно, что интересная как гипотеза теория Т. Дж. Барфилда продемонстрировала свою несостоятельность на конкретном историческом материале [Drompp, 2005; Васютин, 2010].

Ю. И. Дробышев подчеркивает, что скотоводство всегда оставалось неизменной основой жизнедеятельности кочевников. Бесспорен и тезис, что с крушением централизованной власти в степи на время утрачивался порядок - происходили переформирование кочующих группировок и передел территорий кочевания (с. 11). Политические условия в степи были во многом опосредованы стабильностью хозяйства, но сам факт его полной зависимости от климатических колебаний позволяет оставить лишь на уровне теоретизирования мнение о том, что стабильные политические условия в степи способствовали созданию предпосылок для развития земледелия и появления частичной оседлости (с. 11). Уже такой факт, как, например, периодическая повторяемость в Казахстане больших джутов каждые 6-8 - 10-12 лет, малых - каждые 3-4 года [Толыбеков, 1959, с. 55 прим. 1; Масанов, 1984, с. 72], позволяет с большой долей уверенности предполагать, что у кочевников выработалась привычка к переменной климатической обстановке.

По-видимому, такой же теоретической абстракцией выглядят высказывания о том, что "ослабление ханской власти и сепаратизм нойонства создают благоприятную среду для расхищения

стр. 228
природных ресурсов или, как минимум, для нерационального их использования" (с. 526), как и в целом попытки представить политическую дезинтеграцию в степи настолько катастрофической для кочевников, что они будто ждали "объединения Китая под властью очередной династии" (с. 11), чтобы самим также найти повод к объединению.

В степи определенно всегда существовали объединения различного масштаба, охватывавшие даже несколько семей, но их задачей было именно обеспечение ведения нормальной хозяйственной деятельности для всех входящих в него домохозяйств, в том числе кооперации труда и безопасности [Гумилев, 1993, с. 70; Марков, 1976, с. 56]. В то время как само существование крупных политических объединений действительно можно свести к циклам, сложно предполагать отсутствие у кочевников выработанных на основе векового опыта навыков жизнедеятельности в периоды отсутствия центральной власти. На различных уровнях социальной организации механизм регулирования отношений как внутри кочующей группы, так и между кочующими группами существовал всегда [Масанов, 1986; Масанов, 1989(1); Масанов, 1989(2); Масанов, 1995, с. 114-130].

Влияние Китая или другого соседа могло играть скорее роль катализатора, быть одним из факторов усиления или упадка крупного политического объединения, выступая в совокупности с другими, но никак не основным фактором. Достаточно вспомнить, что к ослаблению Первого Тюркского каганата привели продолжавшиеся в 627-629 гг. холода и падеж скота [Liu Mau-tsai, 1958, S. 194-196], а наступление китайской армии лишь довершило его разгром. Аналогичная ситуация отмечена Ю. И. Дробышевым в отношении Уйгурского каганата (с. 101). Однако если кыркызское войско, напавшее в выгодный момент на уйгуров, долго в Монголии не задержалось, вернувшись в свои земли (с. 375-380), то фактически одновременно с падением Первого Тюркского каганата на основе уже сложившейся политической структуры в степи возникло новое объединение во главе с группировкой се-янь-то , перехватившей лидерство у ослабленной тюркской династии [Radloff, 1899, S. XIV-XV].

В этой связи следует отметить, что Ю. И. Дробышев, хотя и не касается специально проблем политогенеза, обходя вопросы о дефинициях типа "государство" или "империя", справедливо указывает, что, когда в источнике речь идет о каком-либо политическом образовании или группе кочевников, имеющей свое наименование, здесь не следует искать какой-то этнической основы или привязывать наименование группы к одноименному объединению (с. 8-9). Хорошо известно, что все политические образования кочевников были полиэтничны, входившие в них группы сохраняли и свою социальную организацию, и собственные наименования, а все объединение, как правило, именовалось по названию главенствующей группировки, становившемуся своеобразным политонимом [Nemeth, 1991, p. 34-44].

В этих условиях вопрос о проникновении инокультурных элементов в мировоззрение кочевников предстает достаточно сложным для решения, и Ю. И. Дробышев совершенно прав, говоря, что следует учитывать разницу приобщения к инокультурным ценностям членов правящей династии и обычных пастухов и воинов, чья жизнь и быт, неизменные на протяжении веков, наиболее тесно соприкасались с традиционным укладом (с. 15, 559). Эта проблематика требует разработки особой методики исследования.

Ю. И. Дробышеву известны сложности работы с разнообразным источниковым материалом, представленным в данном случае преимущественно китайскими сведениями и лишь в отдельных случаях сравнительно немногочисленными источниками, созданными в кочевнической среде (памятники древнетюркской рунической письменности VIII-XI вв., монгольские хроники и летописи XIII-XVIII вв., отчасти эпос). Каждый из затрагиваемых в книге исторических периодов характеризуется различной по объему и качеству источниковой базой (с. 6). Исследователь отмечает, что для характеристики одних периодов им привлекались и материалы, относящиеся к другим эпохам (с. 16). Использование сравнительно-исторических и этнографических данных кажется вполне оправданным ввиду определенной устойчивости хозяйственных и социальных норм у кочевников.

Самостоятельное значение имеет параграф 1.1 первой главы (именующейся "Теоретические сведения") "О понятии Центральная Азия", где дан исчерпывающий разбор мнений, скопившихся вокруг дискуссии о топонимах "Центральная Азия", "Внутренняя Азия", "Средняя Азия" (с. 19-54). Автором приведена история дискуссии, обстоятельно разобраны различные подходы к выделению той или иной историко-культурной области и критерии включения в ее состав тех или иных географических районов. Он предложил свой подход, связанный с хозяйственными традициями населения, что позволило ему объединить в рамках понятия "Центральная Азия"

стр. 229
территории Монголии, Южной Сибири (Алтай, Тува, Минусинская котловина, Прибайкалье и Забайкалье), а также районы административных единиц, входящих в состав Китайской Народной Республики: автономных районов Внутренняя Монголия и Нинся-Хуэй, провинций Цинхай и Ганьсу; кроме того, в определенные исторические периоды в состав этого историко-культурного региона входит также Восточный Туркестан.

Параграф 1.2 "Природно-климатические условия Центральной Азии как фактор, влияющий на исторические события" (с. 55-62) содержит сведения о влиянии природных условий названного региона на хозяйственные традиции и быт его населения. Именно особенности природной среды и местного климата не только делали эти территории для оседлых соседей непривлекательными для завоевания или заселения, но и опосредовали разработку принципа китайской внешней политики натравливать одни группировки кочевников на другие, вместо того чтобы тратить силы на опасные экспедиции в глубь степи (с. 62).

В параграфе 1.3 "Климат и история" (с. 63-97), отмечая, что благоприятные природные условия степи способствуют росту населения и умножению стад, Ю. И. Дробышев приходит к заключению, что межплеменные войны в степи были одним из вариантов решения проблемы перенаселения, требующего умножения скота, для которого, в свою очередь, нужны новые пастбища. Не столько гибель людей, сколько вытеснение части населения на другие территории способствует некоторой стабилизации ситуации. Аналогично, по его мнению, внешнеэксплуататорский, а не завоевательный характер внешней политики кочевников по отношению к оседло-земледельческим соседям был обусловлен их собственным ландшафтом (с. 64).

Интерес вызывает попытка реконструкции климата в Монголии в XII-XIII вв. на основе данных источников соответствующей эпохи, в связи с разбором гипотезы о влиянии климата на монгольские завоевательные войны XIII в. (с. 68-72). Эти размышления плавно переходят к рассмотрению исторических эпизодов монгольской истории XIII-XV вв., связанных с восприятием монголами погодных явлений как отражения харизмы правителя, все действия которого, если они благословлены Небом, не только сопровождаются соответствующими "знаками", но и способны оказывать влияние на погоду (с. 72-88). Отдельный интерес вызывает разбор редких эпизодов убийства подданными верховного правителя, рассматривавшегося как лишенного поддержки свыше (с. 88-89). Среди приводимых данных сравнительно-исторического характера большой вопрос вызывают сведения о хазарах. Безусловно, ряд источников, исключительно арабо-мусульманских, передают некий сюжет, связанный с практикой убийства кагана подданными, если они им недовольны, но фактически мы не имеем ни одного сообщения, относящегося к конкретному историческому эпизоду, хотя, конечно, это обусловлено и общим недостатком источниковых материалов по хазарам.

Имеющиеся сведения о необычных природных явлениях, будто бы оказавших влияние на власть того или иного правителя, известны нам лишь из китайских источников, но в то же время мы не имеем никаких данных, исходящих от самих кочевников. В частности, тот же эпизод с гибелью тюркского кагана Ша-бо-люэ после охоты, дающий, по словам Ю. И. Дробышева, "ценный материал" для реконструкции взаимоотношений человека и природы в Центральной Азии (с. 93-94), не может быть никак соотнесен с материалами древнетюркского происхождения. По крайней мере, памятники древнетюркской рунической письменности не доносят до нас никаких отголосков существования представлений о проявлении высшими силами себя через погодные явления.

Касаясь вопроса о харизме правителя, наряду со сказанным выше об осознании кочевниками постоянной нестабильности погодных условий и сформировавшейся привычке жить в соответствии с ней хотелось бы отметить, что климатические факторы не оказывали столь сильного влияния на авторитет правителя в отличие от его собственной активности, о чем автор также упоминает (с. 449, примеч. 3).

Ю. И. Дробышев указывает на такой важный момент в жизни кочевнических обществ, как обладание определенными ресурсами. Прежде всего речь идет о контроле мест их добычи и умении их перерабатывать (с. 95). Исследователи уже высказывали мнение о том, что высокий уровень металлургии тюрков мог стать экономической основой для их возвышения на ранних этапах истории [Зуев, 1967, с. 85, 138, 191; Sinor, 1990, p. 295-296, 313; Горбунов, 1998, с. 125]. Достаточно осторожно стоило бы говорить о развитии металлургии у древнемонгольских племен, помещая их в долине р. Аргунь, на основании интерпретации легенды, приводимой Рашид ад-Ди-ном ат-Табибом (с. 95-96, 411-415), которая может содержать кочующий сюжет, восходящий, по крайней мере, к древнетюркской эпохе [Ogel, 1993, s. 59-71].

стр. 230
Параграф 1.4 "Стихийные бедствия" в основном посвящен джуту (монг. дзут). Он был знаком и авторам памятников древнетюркской письменности, именно в них это слово зафиксировано впервые [Tekin, 1968, p. 244, 277, 408; Clauson, 1972, p. 883]. Ю. И. Дробышев отмечает, что не каждый катаклизм мог стать фатальным для кочевников, если только он не приходился на территорию политического и, как правило, сакрального центра, который кочевники Центральной Азии начиная с сюн-ну располагали в долине Орхона (с. 100-101). Если прежде Ю. И. Дробышев несколько раз упоминал, что нельзя отрицать влияния климата на возвышение и падение кочевнических политических образований (с. 12, 65), то здесь он прямо говорит о том, что "важнейший стимул развития кочевых империй и главная причина различий между ними заключалась в социально-политической эволюции кочевых обществ, причем не самих по себе, а в тесной связи с оседлым миром, в первую очередь с Китаем". Природа лишь задавала определенные стартовые рамки для их функционирования, но все отклонения от заданной модели имели социальный подтекст. "Природа могла ослабить кочевое государство и сделать его жертвой соседей или заставить на время изменить внешнюю политику, но она не позволяла скотоводам в массовом порядке превращаться в земледельцев или торговцев и не понуждала их к этому". Климат выступает не как причина, а лишь как катализатор этих процессов (с. 103).

Вторая глава книги "История изучения взаимодействия человека и природы в Центрально-Азиатском регионе" (с. 104-133) посвящена краткому освещению источниковой базы и историографии проблемы. Весь комплекс источников включает сочинения китайского, тюркского, монгольского, арабского и другого происхождения и представлен переводными работами, в основном русскоязычными. Касаясь научных работ, Ю. И. Дробышев отмечает, что фактически каждый исследователь, занимавшийся жизнью народов Центральной Азии, так или иначе касался вопросов взаимовлияния кочевников и окружающей среды (с. 113). Ю. И. Дробышев привлек к исследованию ряд работ по этнической экологии - методологическому направлению междисциплинарных исследований взаимодействий человека и окружающей природной среды (с. 123-125).

Глава третья "Этноэкологические реконструкции" посвящена обоснованию методики автора, его универсальной схемы и разбору на теоретическом уровне частных вопросов, встающих на пути реконструкции в рамках этой схемы взаимоотношений исторических обществ и природной среды (с. 134-164). Со своей стороны отмечу, что при обсуждении тотемизма с оговоркой о "переходе от родового строя к ранним государствам" (с. 157) Ю. И. Дробышев дает повод предполагать, что историю кочевнического общества он рассматривает в рамках закономерностей, разработанных для оседло-земледельческих обществ на их материале. Так, в одном месте он принимает формулировку "феодальная раздробленность" по отношению к одному из периодов истории Монголии (с. 522), в другом говорит о "феодальных усобицах" (с. 541). Все это демонстрирует эволюционистские представления автора о ходе истории кочевников. Например, он считает "показателями прогресса" появление науки и создание письменности, однако переход к оседлости и земледелию он рассматривает не как закономерное явление, а как "способы адаптации к определенной природной среде" (с. 332). В то же время в другом месте встречается высказывание о прерывании "процесса урбанизации" в Монголии (с. 525). Применение эволюционистского понятийного аппарата входит в противоречие с заключением самого Ю. И. Дробышева об особой цивилизации кочевников.

Глава четвертая "Социально-экономические и мировоззренческие основы традиционного хозяйства кочевников Центральной Азии" включает восемь параграфов.

Параграф 4.1 "Экологические традиции и экофильность" (с. 165-181) посвящен обоснованию тезиса о том, что в основе "экофильности" кочевников лежат не духовные идеалистические устои, а практический интерес - сохранение первозданного облика окружающей среды для ее дальнейшего привычного использования.

Параграф 4.2 "Демографический фактор" (с. 181-185) разбирает особенности кочевания в условиях Центральной Азии и феномен оседания, связанный с бедностью, если говорить о самих кочевниках, или с мигрантами и пленниками, выходцами из иной культурной среды (с. 182). Ю. И. Дробышев отмечает тот факт, что кочевание было цикличным и осуществлялось на определенных территориях с учетом их расположения и размеров, поголовья и состава стада, а характер кочевания наряду с рельефом и степенью увлажнения пастбищной территории учитывал все эти факторы (с. 184-185).

В параграфе 4.3 "Сакральность территории обитания" (с. 185-188) Ю. И. Дробышев отмечает несколько уровней сакрализации территориальных объектов, начиная с пространства внутри и вокруг юрты, связанного с одной семьей, продолжая территориями кочевания "рода" или племенной группы и заканчивая территорией, заселенной племенными группировками, имеющими сходную

стр. 231
картину мира и общий пантеон. Сакральный статус приобретала не столько территория, сколько отдельные географические объекты, прежде всего горы, реки, озера. Важна сакрализация именно "своей" территории, отождествлявшейся со всем положительным - самой плодородной, удобной для жизни, дающей силу и т.д. Священные места обслуживались определенными ритуалами и не должны были оскверняться. В противовес этому объекты "чужой" земли - злой, неуютной - могли быть осквернены.

Такой священной территорией для древних тюркоязычных народов, "своей" для конкретно племени тюрк была долина р. Отюкен, которой соответственно посвящен одноименный параграф 4.4 (с. 188-204). Отюкен локализуется где-то в восточном Хангае, в верховьях реки Орхон. Отмечая, что различная проблематика, связанная с этой местностью, уже рассматривалась рядом ученых, Ю. И. Дробышев задается вопросом: почему упоминание Отюкена в древнетюркских рунических надписях соотносится только с положительными моментами, в то время как Хангай вовсе не связывается с генеалогическими легендами правящей группировки А-ши-на ? (с. 193).

Развивая гипотезу П. Б. Коновалова, Ю. И. Дробышев говорит о возможности перенесения названия Отюкен с местности, откуда предки основателей группировки тюрк пришли, на существовавшую здесь прежде святыню (с. 192, 193). Автор склоняется к мнению, что Отюкен приобрел свое сакральное значение лишь в период Второго Тюркского каганата, став опорной базой антикитайских повстанцев, провозгласивших создание нового политического образования с центром в Отюкене (Второй Тюркский каганат) (с. 193-194). Но упоминания о пребывании ставки верховного кагана в этой местности относятся еще к периоду Первого Тюркского каганата [Pelliot, 1929, p. 212-217]. Едва ли отрицается тот факт, что здесь было общепризнанное святое место (с. 193). Это доказывается и тем, что завладеть им и впоследствии пытались различные соперничавшие племенные группировки. При этом Ю. И. Дробышев дискутирует с авторами, говорящими о существовании некоей общей кочевой традиции создания политического центра в Отюкене (с. 197-198). Наибольшее значение, по мнению Ю. И. Дробышева, придавали этой местности уйгуры (с. 195-196), поскольку там могла находиться их прародина; туда позже звал их киданьский император (с. 198), там под влиянием уйгурских советников основали свою столицу правители Монгольской империи (с. 199).

Это дискуссионный момент, тем более что свою гипотезу Ю. И. Дробышев (с. 203) стремится подкрепить одним из вариантов этимологии названия otukan < *otugan 'удобное горное пастбище', 'место бывшей стоянки' < ot - 'передвигаться', 'кочевать' + афф. -igan [Бушаков, 2007], однако есть еще несколько, хотя они расходятся в выборе исходного корня, вызывающие меньше натяжек с точки зрения морфонологии, поскольку сводятся к отыменной конструкции, образованной при помощи аффикса +kAn [Boodberg, 1979, p. 123-124, 229; Gabain, 1950, S. 60; Tekin, 1968, p. 105, 106; Erdal, 1991, p. 77; Сравнительно-историческая грамматика..., 2001, с. 85].

Отюкен имел не только идеологическое, но и стратегическое значение. В параграфе 4.5 "Куруки" (с. 204-220) речь идет об участках местности, которые наделялись сакральным значением и неприкосновенностью. По мнению Ю. И. Дробышева, первичные функции своеобразных заповедников для куруков были вторичны, как и важная с точки зрения природопользования функция обеспечения существования своеобразного неприкосновенного запаса скота и дичи. Их сакрализация была следствием стремления ханского рода огородить лучшие пастбища и охотничьи угодья как свою собственность от посягательств соплеменников (с. 218). Тем не менее и здесь автор упоминает о примерах сакрализации земель и сосредоточения их во власти верховного правителя как о следствии социальной эволюции (с. 219).

Иные возможные этимологии слова otiikan (< др.-тюрк. otug 'просьба', 'мольба' [Boodberg, 1979, p. 229; Erdal, 1991, p. 77]; < пратюрк. *o:t(u) 'старый' [Сравнительно-историческая грамматика..., 2001, с. 85]; ср.: [Boodberg, 1979, p. 123-124]) могли бы дать, например, почву для размышлений в параграфе 4.6 "Анимизм" (с. 221-238), посвященном отношению к духам природы. Семантически в этом плане слово гораздо больше сближалось бы с монгольским словом, зафиксированным в письменных памятниках в форме etugen - ietugen ~ otogen ~ otegen [Rybatzki, 2006, S. 34-35], учитывая первичность губного /o/ и возможность передачи в этом случае тюрк. /k/ через монг. /g/.

В параграфе 4.7 "Религиозный фактор" (с. 238-250) значительное внимание уделяется разбору понятия "тэнгризм", или "тэнгрианство" (термин, предложенный французским тюркологом Ж.-П. Ру), отражающего один из пластов традиционного мировоззрения тюрко-монгольских кочевников Центральной Азии. Касаясь проблемы соотношения тэнгризма и шаманизма, Ю. И. Дробышев

стр. 232
склоняется к мнению о том, что шаманизм составлял часть тэнгризма, который предстает развитой формой мировоззрения с тенденцией к монотеизму, пропитанной идеологической составляющей, которая направлена на выстраивание вертикали власти, чье возникновение опосредовано социально-политической эволюцией (с. 241-242). Исследователь отмечает, что шаманизм непосредственно связан с повседневной, бытовой жизнью кочевников, "это и особое мировоззрение, и практика", но шаманизм не может обслуживать интересы общества в условиях сложной политической системы (с. 248).

Следуя Ж.-П. Ру, Ю. И. Дробышев отмечает, что в случае распада политического образования и дезинтеграции племенных группировок единый культ Неба утрачивал свою актуальность, а племена возвращались к локальному шаманизму (с. 243-244). Тем не менее, по мнению Ю. И. Дробышева, мировоззрение кочевников все-таки проходило некую эволюцию по направлению к более сложному осмыслению мироздания, создав почву для распространения буддизма. Усложнение мировоззрения было характерно именно для периодов безвластия в степи. Для подтверждения последнего тезиса автор приводит в пример ситуацию в Тюркском каганате, когда советник Тоньюкук отговаривал Бильге-кагана от принятия буддизма (с. 244-245). Автор выдвигает гипотезу о влиянии буддизма на мировоззрение монголов уже в юаньский период, что выразилось в изменении многих представлений о мироздании после крушения Монгольской империи в конце XIV в. (с. 541).

Вместе с тем Ю. И. Дробышев отмечает обращение кочевых вождей к концептуально оформленным религиям оседлых народов, как, например, это было с уйгурами, тангутами или потомками Чингисхана в Туркестане, Иране или Поволжье (с. 245-246). Следует, однако, отметить, что это весьма разные ситуации, когда речь идет об обращении правителя кочевого объединения, базирующегося в степных районах, и когда правитель возглавляет политическое образование со значительной долей оседло-земледельческого населения, играющего важную роль в экономике этого образования. Возникновение таких политических образований автор, видимо, считает "прогрессом" (с. 298). При этом Ю. И. Дробышев осторожно отказывается от идеи "закономерной эволюции религиозных представлений центрально-азиатских номадов" в силу "циклического характера их развития" (с. 246). Он оставляет вопрос о принятии кочевниками иноземных религий открытым.

Ю. И. Дробышев задается вопросом, почему тэнгризм не смог стать одной из мировых религий, и отмечает такое его свойство, как узость в этническом плане, - тэнгризм не содержал универсальной, надэтнической идеи спасения, а лишь санкционировал власть конкретных кочевнических династий (с. 248-249). В то же время в одном из разделов ниже автор обращает внимание на невозможность однозначного решения вопроса о природе концепции небесного происхождения правителя у кочевников (с. 515-516).

Параграф 4.8 "Экологические аспекты степного законодательства" (с. 250-271) основан преимущественно на материалах монгольских законов XVI-XVIII вв., а также отрывочных сведениях других эпох и разбирает оговоренные нормы природопользования, связанные с использованием пастбищ, водных источников, охотничьих угодий и т.п. Ю. И. Дробышев обращает внимание на то, что, судя по всему, не была табуирована охота на животного, считающегося первопредком того или иного племени (с. 258-259). Интересны сюжеты, связанные с рассмотрением влияния буддизма на отношение к живой природе, которое, как показывает автор, было не столь сильным (с. 262-267, 270), хотя в другом месте отмечает значение буддизма для трансформации обычаев и мировоззрения монголов (с. 450).

Вторая часть книги Ю. И. Дробышева посвящена самой истории кочевнических политических образований в Центральной Азии соответствующих периодов, рассмотренной в контексте проблем природопользования.

Пятая глава "Экологическая традиция в истории и культуре народов Центральной Азии" открывается параграфом 5.1 "Периодизация этнической экологии народов Центральной Азии" (с. 274-278), где обосновываются критерии периодизации. Автор, хотя и привязывает ее к политической истории региона (что видно из названий последующих разделов: "Хунну", "Сяньби", "Жуаньжуани" и т.д.), по собственному признанию, отказался от выделения этапов на основе истории каждого из политических образований или, по его выражению, "этнических групп" или "этносов". Этапы выделены для этнической экологии "собственно монгольского этноса", они "закономерно связаны с этапами его исторического развития", хотя "не совпадают с ними полностью" (с. 275). Всего их семь: 1) VI-IX вв.; 2) вторая половина IX - 1205 г.; 3) 1206-1368 гг.; 4) 1368 г. - конец XVI в.; 5) 1578-1920 гг.; 6) 1921-1989 гг.; 7) после 1990 г. Каждый имеет свои

стр. 233
характеристики, которых я не буду касаться. Отмечу только, что пятый, "темный" период монгольской истории отмечен перенаселением ввиду бегства монголов из Китая после падения династии Юань и характеризуется "возвратом к прежнему образу жизни", т.е. традиционному степному укладу, близкому к "первому" и "второму" этапам (с. 276-277).

Нет возможности остановиться подробно на каждом из последующих разделов, посвященных конкретной "этнической группе". Все они представляют, в сущности, обзор истории кочевнических народов с акцентированием внимания на сюжеты, как-то связанные с взаимоотношениями человека и природы.

Следуя переводу В. С. Таскина, Ю. И. Дробышев верно отмечает первое упоминание в источниках ("Цянь Хань шу", цз. 94б) у кочевников Центральной Азии "заповедника" (кит. юань-ю, букв. 'парк', 'зверинец питомник' [Большой китайско-русский словарь..., 1984, т. 4, с. 327], организованного в Иныпаньских горах еще сюннуским шаньюем Мао-дунем (с. 286). Интересно, что А. В. Дыбо видит основу слова qor-uγ / qor-їγ в сюннуском титуле гу-ли ван, где gu-li < *kok-r(h)ə < *qor(i)γi [Дыбо, 2007, с. 103]. Достоверно это слово, похоже, фиксируется уже в памятниках древнетюркской рунической письменности: в Онгинской надписи в падежной форме qorїγ-їηїп [Clauson, 1972, p. 652, 43, 158; Osawa, 2011, p. 170]1. В Тэсийнской стеле встречается название местности qasar qoruy, где уйгурский каган расположил свою ставку [Кляшторный, 2010, с. 87, 89], и ему, по-видимому, соответствует qasar qurdan в памятнике Могойн Шинэ Усу [там же, с. 56, 63], что связывают с крепостью Пор-Бажын в Туве [там же, с. 254-257].

Интересно замечание автора о существовании у кочевников традиции осквернения захоронений враждебных правителей в связи с представлениями об их роли для благополучия их политического образования (с. 286, 293, 460-461, 466-467, 495, 507-509). Справедливо истолкование действий кыркызов по отделению голов, считавшихся сосредоточением силы, у вражеских погребенных как попытку "обезвредить" занятую ими территорию (с. 374-375). В этом контексте Ю. И. Дробышев упоминает и об отсечении голов у древнетюркских изваяний (с. 467). Этим он объясняет и практику сооружения монголами куч из отрубленных голов, вместилищ силы (сульдэ), как некоей проекции "мировой оси", что символизировало реконструкцию миропорядка, пошатнувшегося с гибелью предыдущей династии (с. 458-459).

Можно согласиться с позицией Ю. И. Дробышева, не разделяющего тезис о полуоседлом хозяйстве у сюн-ну , хотя вопрос о характере населения их "городов", в большом числе зафиксированных и археологически, придется пока оставить открытым (с. 289-290). Отсутствие городов у сяньбэйцев Ю. И. Дробышев объясняет отсутствием "экономических предпосылок" (с. 297).

По поводу упомянутого у сяньбэйцев животного цзяо-дуань-ню , из рогов которого делали луки (с. 295), можно предположить, что речь идет о яке: иероглиф ню означает 'крупный рогатый скот', 'бык', 'вол', 'буйвол', 'корова' [Большой китайско-русский словарь..., 1983, т. 2, с. 868], а jiao-duan < др.-кит. *kэk-tuan [Schuessler, 2006, p. 309, 218, 195; Schuessler, 2009, p. 156, 270], *krok-ton [Старостин], - ср. пратюрк. *qotur 'як', праалт. *k' akt'o 'a large domestic animal' ("крупное домашнее животное") [Starostin, Dybo, Mudrak, 2003, p. 755], ср. также реконструкцию исходной общетюркской формы как *qotaz [Этимологический словарь..., 2000, с. 80-81]. Характерно, что упоминание об этом животном встречается уже в V в. до н.э. [Материалы, 1984, с. 70, 307, комм. 3].

К высказанной на с. 303-304 точке зрения о существовании у кочевников Центральной Азии традиционного института типа монгольского курултая, в пользу которой приводятся данные о собраниях, избиравших правителя у тобасцев, осенние собрания у сяньбэйцев и межсезонные съезды у сюн-ну , следует отнестись осторожно, поскольку сведения о каждом подобном мероприятии требуют специального рассмотрения (ср.: [Tishin, 2014, s. 40-42]).

Справедливо высказываемое автором суждение о том, что, хотя кочевники часто принимали какие-либо религии, это никогда не переходило в фанатизм, и кочевники не пытались навязать их соседям или населению собственного объединения (с. 317, 357).

Мнение о цитируемых на с. 321 по переводу Л. Лигети строках "сяньбийской песни чи-лэ" основано на неверном понимании отрывка "Бэй Ци шу", где, как отметил Э. Дж. Пуллиблэнк, умирающий император противопоставляет Ху-люй Цзиня как выходца из народа чи-лэ другому государственному деятелю, сяньбэйцу [Pulleyblank, 1990, p. 26, п. 13].

1 Вопреки Дж. Клосону, в Хушо-Цайдамских стелах amγї qurγan [Aydin, 2009; Sirin User, 2009, s. 62].

стр. 234
К размышлениям Ю. И. Дробышева о возможности бытования у жоужаней буддизма или вообще влияний каких-то древнеиндийских традиций (с. 328-330) следует добавить тот факт, что написание имени кагана По-ло-мэнь ( po-luo-men) соответствует традиционной письменной передаче санскритского слова brahman [Sinor, 1990, p. 294; Beckwith, 2005, p. 17, n. 53]; ср.: < *balaban / *balaman [Boodberg, 1979, p. 134], но, видимо, не монг. *barimal [Дыбо, 2007, с. 27, 182].

Автор повторяет традиционное мнение о том, что у жоужаней сложился институт дарханства (с. 332), основанное на упоминании у них титулов да-гуань , та-хань и та-хань ("Вэй шу", цз. 103). Звучание первого не передает *tarqan, а буквально означает 'высший чиновник' [Tishin, 2014, s. 44-46]; ср.: [Материалы, 1984, с. 284]. О втором, являющемся титулом кагана, говорится, что в языке династии Вэй это означает сюй - иероглиф, среди прочих имеющий значения 'начало', 'продолжение', а также 'чувства, настроения' [Большой китайско-русский словарь..., 1983, т. 2, с. 595] (ср.: "продолжающий дело" [Материалы, 1984, с. 278, 413, комм. 49]: ta-hdn < ран. ср.-кит. *tha-γan [Pulleyblank, 1991, p. 299, 313, 118], посткл. др.-кит. *thd-gdn, ср.-кит. *tha-γan [Старостин]). Представляется возможным лишь семантически сопоставить его со следующим гипотетическим рядом: "PMong. *tab 1 pleasure 2 find pleasure in something 3 to love (1 удовольствие, удобство 2 получать удовольствие, удовлетворение 3 любить): MMong. tab 4, taji- 2, ta 'ala- 3 (SH), tala- 3 (Lig.VMI), ta 'alam 3 (HY 37), tala- 3 (IM), tala- 3 (MA); WMong. tab 1 (L 760), tayala- / tab(a)la- 2 (L 761, 763), tabsi- 'choyer (enfant)'; Kh. ta, tav 1; tala- 3; Bur. ta-taj 1, tala- 'fondle, strode, kiss'; Kalm. tab 1, tawlə- 2; Ord. tata 'agreeable'; Mog. tala- 3 (Lig. VMI 67); Dag. tala- 2 (Тод. Даг. 165), tale- 3 (MD 218); Mongr. ta 1, dasə- 'choyer (enfant)' (SM 47)" [Starostin, Dybo, Mudrak, 2003, p. 1409].

Третье сочетание ta-han < ран. ср.-кит. *thap-γan [Pulleyblank, 1991, p. 299, 118], посткл. др.-кит. *təp-gan, ср.-кит. *tлp-γan [Старостин], реконструируемое *taβ(a)γan / *taβ(a)qan, исходя из значения первого иероглифа 'пагода', 'башня' (санскр. stupa) [Большой китайско-русский словарь..., 1983, т. 2, с. 457], может быть семантически сопоставлено с отглагольным образованием от тюрк. tap- 'служить' (в значении 'поклоняться (Богу)') [Rybatzky, 2007, S. 334-335; Clauson, 1972, p. 435]; ср. qap-yan [Sinor, 1954, p. 181; Tekin, 1968, p. 112] и реконструкции П. А. Будбергом на основе иероглифов одинакового класса рифм с та в табгачском языке слов с основой *tap- ( ta < *t'ap, ta < t'ap) и титула *tapqan (ta-gan < *t'ap-kan) 'служитель культа' [Boodberg, 1979, p. 229]; ср. также: [Bazin, 1950, p. 278, 317]. Фонетически возможно также производное от прамонг. *tabag 'ступня, лапа', отраженного в письм.-монг. tabay, халх. tavag, tavxaj, бур. tabgaj, калм. tawəg, ордос. tawaG, монгор. tawaG [Starostin, Dybo, Mudrak, 2003, p. 1390]2 + уменьш. афф. -qan.

Тюркская этимология очевидна для зафиксированных у жоужаней титулов irkin и eltabar [Clauson, 1972, p. 225,134], об этом говорится у Ю. И. Дробышева, где формулировка "два последних" отнесена к перечню должностей мо-фу , сы-ли-фа , сы-цзинь , ту-доу-дэн (с. 334), но, видимо, это описка и речь идет о втором и третьем титуле, и не "соответственно", а наоборот [Pelliot, 1929, p. 226-229].

Нужно отказаться от предложенных С. Г. Кляшторным чтения, интерпретации и соответственно датировки Чойрэнской стелы (с. 340) ввиду перепроверки чтения в последующие годы другими специалистами (О. Ф. Серткайя, Ф. С. Барутчу-бзондер, Судзуки Косецу, И. В. Кормушин) (обзор см.: [Kormusin, 2011]). В любом случае слово aγїl, встречающееся, по крайней мере, в Суджинской стеле, имело в древнетюркскую эпоху, судя по всему, значение 'шатер, кибитка', а не 'загон для скота' [Кляшторный, 1959, с. 163; Пріцак, 1997, с. 79]. Именно отрывок с переводом этого слова как "аил" приведен в другой части книги (с. 374).

На с. 342 предпринята попытка реконструкции состава стада у орхонских тюрков на основе данных енисейских текстов, но это весьма опасно ввиду дискуссионности вопроса о хозяйственно-культурном типе населения Тувы и Минусинской котловины в тот период, учтенного автором в другом месте (с. 376-377).

К с. 346, где поставлен вопрос о возможности организации облавных охот у тюрков, следует добавить указание на интерпретацию выражения ab abla- в памятнике Кюли-чора именно как обозначения облавной охоты [Сравнительно-историческая грамматика..., 2001, с. 418], а также

2 Ср. табг. до-бай-чэнь , duo / duo-bai-chen < *ta-b 'ak-tsien < *tabaqcїn 'пехотинцы' [Boodberg, 1979, p. 226; Bazin, 1950, p. 312; Дыбо, 2007, с. 196].

стр. 235
на упоминание в "Тай-пин гуан-цзи" (сост. в 978 г.) "ограждений", когда "племя как-то собралось на большую охоту" (цит. по: [Зуев, 2002, с. 225]).

На с. 351 сказано, что название гвардии тюркского кагана фу-ли переводится как 'волки', но речь должна иди не о переводе, а транскрипции (< *bori) (см., напр.: [Boodberg, 1979, p. 74-75]).

На значительные проблемы наталкивается стремление многих специалистов видеть указание на сакральные функции тюркского кагана в китайских источниках и прямое свидетельство в Бугутской надписи (с. 353), но там этого, похоже, нет [Тишин, 2013, с. 274-276].

Ю. И. Дробышев присоединяется к гипотезе о принятии уйгурским каганом манихейства вследствие заинтересованности в увеличении доходов от трансконтинентальной торговли (с. 364). Интенсификацией торговли автор объясняет и такой нетипичный для кочевников феномен, как строительство уйгурами городов (с. 366), продолженное киданями (с. 385-386). Ю. И. Дробышев отвергает гипотезу о влиянии принятия новой религии на изменения в хозяйственной жизни населения (с. 367).

Ю. И. Дробышев повторяет слова С. Г. Кляшторного о первом упоминании вспаханных земель в древнетюркских источниках, когда речь идет о Терхинской (Тариатской) стеле, где встречается tarlїγ (с. 367), но выше (с. 344) он говорил о "вспаханных полях" (ekin) в тексте Ийме I (E-73), принимая его датировку Д. Д. Васильевым серединой VIII в., основанную на упоминании в тексте "уйгурского хана" [Васильев, 1997, с. 36, 37]; ср.: [Кормушин, 2008, с. 64, 65]. Надо отметить, что И. В. Кормушин читает в этом памятнике сочетание kn2gl2g иначе: kangulug вм. ekinigelig [Кормушин, 2008, с. 63-65], что, однако, представляется более спорным, учитывая предполагаемое наличие в слове с широким гласным в первом слоге и не обозначенных графически губных гласных в последующих слогах.

Ю. И. Дробышев выдвинул интересную гипотезу о том, что кыркызы, разгромившие Уйгурский каганат, тем не менее не были заинтересованы ни в завоевании новых земель, ни в том, чтобы они опустели, поскольку не было бы кем управлять здесь (с. 373). Это согласуется с известной практикой кочевников иметь в подданстве население, с которого можно было бы взимать продукт, ограничив его достаточно формальной зависимостью [Батсурэн, 2009, с. 133-134, 223-224].

Параграф 5.9 о монголах, разбитый на подразделы 5.9.1 "Протомонгольские племена" (с. 400-406), 5.9.2 "Дочингизовы монголы" (с. 406-432), 5.9.3 "Монголы эпохи завоеваний" (с. 432-522), 5.9.4 "Монголы "темного" периода" (с. 522-542), представляется наиболее обстоятельным. "Протомонгольские племена" Ю. И. Дробышев традиционно отождествляет с группировкой ши-вэй . Возвращаясь к вопросам об "этносах" и "этнических группах", надо сказать, что такой подход едва ли приемлем при изучении кочевнических народов, экологически адаптированная и потому текучая модель социальной организации которых не позволяет формировать устойчивые и долговечные группировки, которые можно было бы звать "этническими", что следует иметь в виду при обсуждении исторических и этнических проблем - в частности, когда речь идет о прародине монголов, здесь должны пониматься монголоязычные племена (с. 410-413). Из-за надэтнического характера кочевнических группировок нельзя исключать наличия монголоязычных элементов в объединениях, возглавляемых тюркоязычной группировкой, и наоборот. Потому не может быть никаких "этнических монголов" (с. 467), как и едва ли правомерно говорить о "национальностях" применительно к V в. (с. 302, 317) или XIII в. (с. 467).

На с. 437 Ю. И. Дробышев объясняет смену куренного кочевания аильным у монгольских племен при Чингисхане его преобразованиями, а не социальной эволюцией.

Дискуссия по поводу детерминатива кара (букв, 'черный') у названий рек (с. 482, прим. 1) должна, по-видимому, быть сведена к конкретному изучению символики этого цветообозначения. Как и в тюркской культуре, в традиционной культуре монгольских народов несомненно отражена подобная семантика: 'большой', 'обильный', 'могучий', т.е., например, 'обильная водой (река)' [Кононов, 1978, с. 161-163,164-165].

Ю. И. Дробышев предполагает, что культ Этуген-эхэ, Матери-Земли, должен быть наряду с культом Тэнгри, Вечного Синего Неба, общепризнанным со стороны всех монгольских и тюркских племен и соответственно Этуген "должна быть одна", а все - "кочевать по ее единому и неделимому телу" (с. 490). Какие бы рассуждения ни приводились, нельзя упускать из виду этнографические данные о тюркских народах, где культ Земного духа, Йер-суб, выходил на общепризнанный уровень лишь в периоды существования единого политического пространства, в условиях же политической дезинтеграции он приобретал, как и культ Тэнгри, локальный характер, часто сочетаясь с культом духа конкретной местности [Потапов, 1991, с. 278, 280].

стр. 236
Шестая глава "Буддизм в Центральной Азии и его экологическое значение" (с. 543-557) продолжает мысли, высказанные в предыдущих главах (с. 277, 311,316, 356-357, 529-536 и др.), в основном говоря об адаптации буддизмом традиционных монгольских верований и трансформации обычаев монгольских кочевников в рамках новой системы мировоззрения.

Все выводы автора кратко и емко обобщены в "Заключении" (с. 558-566). Книга снабжена подробными указателями исторических и мифологических персонажей (с. 568-576), династий (с. 577-578), этнических и родовых названий (с. 579-580), географических названий (с. 581-592), терминов (с. 593-596), а также украшена 14 иллюстрациями.

В целом, думается, "Введение" и "Заключение" книги отражают концепцию автора, а основная часть выступает как сводка фактического материала. Повторы, от которых автор стремился уйти, как он отмечает сам, были неизбежны (с. 16), но, кажется, не всю методику, обозначенную в третьей главе, ему удалось отразить в работе в полной мере. Объем книги и привлеченной литературы сами по себе являются свидетельством значительного труда. Проделанная работа показала существование ряда вопросов, решение которых имеет большое значение для изучения кочевнических обществ. В этом несомненная заслуга автора.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Барфилд Т. Дж. Опасная граница: кочевые империи и Китай (221 г. до н.э. - 1757 г. н.э.) / Пер. с англ. Д. В. Рухлядева, В. Б. Кузнецова; науч. ред. и предисл. Д. В. Рухлядева. СПб.: Факультет филологии и искусств СПб.ГУ; Нестор-История, 2009.

Батсурэн Б. Ондор тэрэгтнууд ба эртний турэгууд (VI-IX зуун). Улаанбаатар: Монхийн усэг, 2009.

Большой китайско-русский словарь по русской графической системе: в 4 т. Т. 1-4 / Сост. под рук. и ред. И. М. Ошанина. М.: Наука, 1983-1984.

Бушаков В. А. Етимологія та локалізація давньотюркського хороніма Отюкен // Вісник Львівського університету. Серія філологічна. 2007. Вип. 42.

Васильев Д. Д. Addenda et corrigenda к фонду енисейской руники. Памятник Ийме 1 (Е 73) // Altaica I: сб. ст. и мат-лов / Сост. Е. В Бойкова; отв. ред. В. М. Алпатов. М.: ИВ РАН, 1997.

Васютин С. А. К вопросу о взаимодействии Первого Тюркского каганата и Китая в свете концепции "биполярного мира" // Вестник Новосибирского государственного университета. Сер. История, филология. 2010. N 10(1).

Горбунов В. В. Тяжеловооруженная конница древних тюрок (по материалам наскальных рисунков Горного Алтая) // Снаряжение верхового коня на Алтае в раннем железном веке и средневековье: сб. науч. тр. / Отв. ред. Ю. Ф. Кирюшин. Барнаул: Изд-во Алт. гос. ун-та, 1998.

Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М.: Клышников, Комаров и Кº, 1993.

Дробышев Ю. И. История взаимодействия человека и природы в центрально-азиатских кочевых обществах раннего средневековья: автореф. дисс. ... канд. ист. наук. М., 2008.

Дыбо А. В. Лингвистические контакты ранних тюрков. Лексический фонд. Пратюркский период. М.: Вост. лит., 2007.

Зуев Ю. А. Древнетюркские генеалогические предания как источник по ранней истории тюрков: дисс. ... канд. ист. наук. Алма-Ата, 1967.

Зуев Ю. А. Ранние тюрки: очерки истории и идеологии. Алматы: Дайк-Пресс, 2002.

Кляшторный С. Г. Историко-культурное значение Суджинской надписи // Проблемы востоковедения. 1959. N 5.

Кляшторный С. Г. Рунические памятники Уйгурского каганата и история евразийских степей. СПб.: Петербургское востоковедение, 2010.

Кононов А. Н. Семантика цветообозначений в тюркских языках // Тюркологический сборник. 1975. Памяти С. Е. Малова. М.: Наука, 1978. С. 159-179.

Кормушин И. В. Тюркские енисейские эпитафии: грамматика, текстология. М.: Наука, 2008.

Марков Г. Е. Кочевники Азии. Структура хозяйства и общественной организации. М.: Изд-во МГУ, 1976.

Масанов Н. Э. Проблемы социально-экономической истории Казахстана на рубеже XVIII-XIX веков. Алма-Ата: Наука, 1984.

Масанов Н. Э. Элементы структуры социальной организации кочевников Евразии // Этнические культуры Сибири. Проблемы эволюции и контактов: сб. науч. тр. / Отв. ред. И. Н. Гемуев, А. М. Сагалаев. Новосибирск, 1986.

Масанов Н. Э. Принцип дисперсного состояния как всеобщий принцип кочевого общества // Культурные и хозяйственные традиции народов Западной Сибири: межвуз. сб. науч. тр. / Отв. ред. В. И. Молодин. Новосибирск: Изд-во НГПИ, 1989(1).

Масанов Н. Э. Типология скотоводческого хозяйства кочевников Евразии // Взаимодействие кочевых культур и древних цивилизаций / Отв. ред. В. М. Массон. Алма-Ата: Наука, 1989(2).

Масанов Н. Э. Кочевая цивилизация казахов: основы жизнедеятельности номадного общества. Алматы: Социнвест; М.: Горизонт, 1995.

стр. 237
Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху / Введ., пер. [с кит.] и коммент. В. С. Таскина. М.: Наука, 1984.

Потапов Л. П. Алтайский шаманизм. Л.: Наука, 1991.

Пріцак О. Походження Русі. Т. 1. Стародавні скандинавські джерела (крім ісландських саг). Кит: Обереги, 1997.

Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Лексика / Отв. ред. Э. Р. Тенишев. 2-е изд., доп. М.: Наука, 2001.

[Старостин С. А.] "Tower of Babel" // www.starling.rinet.ru (дата обращения: 26.12.2015)

Тишин В. В. Служители культа у древних тюрков VI-VIII вв.: основные проблемы исследований // Восточная Европа в древности и средневековье. Язычество и монотеизм в процессах политогенеза: XXVI Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто, 16-18 апреля 2014 г.: материалы конференции. М.: ИВИ РАН, 2013.

Толыбеков С. Е. Общественно-экономический строй казахов в XVI1-XIX веках. Алма-Ата: Казахск. гос. изд-во, 1959.

Этимологический словарь тюркских языков: Общетюркские и межтюркские лексические основы на буквы "К" (~"Г") и "К," (~"К") / Отв. ред. Г. Е. Благова. Вып. второй. М.: Индрик, 2000.

Aydin E. Kol Tigin ve Bilge Kagan Yazitlanndaki Amga (Amgi) Korgan Uzerine // Turkish Studies. 2009. Vol. 4/3 (Prof. Dr. Hamza Zulfikar Armagani).

Bazin L. Recherches sur les parlers T'o-pa // T'oung Pao, Second Series. 1950. Vol. 39. Livr. 4/5. P. 228-329.

Beckwith C.I. The Chinese names of the Tibetans, Tabghatch, and Turks // Archivum Eurasiae Medii Aevi. 2005. T. 14.

[Boodberg P.A.] Selected Works of Peter A. Boodberg / Compiled by A.P. Cohen. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 1979.

Clauson G. An Etymological Dictionary of Pre-Thirteenth-Century Turkish. Oxford: Clarendon Press, 1972.

Drompp M.R. Imperial State Formation in Inner Asia: the Early Turkic Empires (6th to 9th centuries) // Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae. 2005. T. 58. N 1.

Erdal M. Old Turkic Word Formation: A Functional Approach to the Lexicon. Vol. I. Wiesbaben: Otto Harrassowitz Verlag, 1991.

Gabain A. (von). Altturkische Grammatik. Mit Bibliographic, Lesestiicken und Worterverzeichnis, auch Neuttirkisch. Mit vier Schrifttafeln undsieben Schriftproben. 2. Verb. Aufl. Leipzig: Otto Harrassowitz, 1950.

Kormusin I.V. Coyr Runik Kitabesinin Yeni Okuma Yorumlamasi Hakkinda // "Orhon Yazitlartnm Bulunusundan 120 Yil Sonra Turkluk Bilimi ve 21. Yuzyil" konulu III. Uluslararast Turkiyat Arastirmalari Sempozyumu. 26-29 Mayxs 2010. (Bildiri kitabi) / Ed. U. Celik Savk. 2. Cilt. Ankara, 2011.

Liu Mau-tsai. Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ost-Turken (T'u-kue). I. Buch. Texte. Wiesbaden: Otto Harrassowitz, 1958.

Nemeth Gy. A honfoglalo Magyarsag kialakuldsa / Kozzeteszi B. Arpad. Masodik, bevitett es atdolgozott kiadas. Budapest: Akademiai Kiado, 1991.

Osawa T. Revisiting the Ongi inscription of Mongolia from the Second Turkic Qayanate on the basis of rubbings by G.J. Ramstedt // Suomalais-Ugrilaisen Seuran Aikakauskirja / Journal de la Societe Finno-Ougrienne. 2011. N 93.

Ogel B. Turk mitolojisi (Kaynaklan ve acikmalari ile destanlar). I. Cilt. 2. bk. Ankara: Turk tarih kurumu basimevi, 1993.

Pelliot P. Neuf notes sur des questions d'Asie central // T'oung Pao. 1929. T. XXVI. N 4-5.

Pulleyblank E.G. A Lexicon of Reconstructed Pronunciation in Early Middle Chinese, Late Middle Chinese, and Early Mandarin. Vancouver: UBC Press, 1991.

Pulleyblank E.G. The "High Carts": a Turkish Speaking People before the Turks // Asia Major (Third Series). 1990. Vol. 3.N 1.

Radloff W. Die Inschrift des Tonjukuk // Radloff W. Die altturkischen Inschriften der Mongolei. Zweite Folge. St. Petersburg: Kaiserliche Akademie der Wissenschaften, 1899.

Rybatzki V. Die Personennamen und Titel der Mittelmongolischen Dokumente. Eine lexikalische Untersuchung. Helsinki: Yliopistopaino Oy, 2006.

Schuessler A. ABC Etymological Dictionary of Old Chinese. Honolulu: University of Hawaii Press, 2006.

Schuessler A. Minimal Old Chinese and Later Han Chinese: A Companion to Grammata Serica Recensa. Honolulu: University of Hawaii Press, 2009.

Sinor D. The Establishment and Dissolution of the Turk Empire // The Cambridge History of Early Inner Asia: From Earliest Times to the Rise of the Mongols. Vol. 1 / Ed. by D. Sinor. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Sinor D. Qapqan // Journal of the Royal Asiatic Society of Great Britain and Ireland. 1954. N 3/4.

Sirin User H. Kokturk ve Otuken Uygur Kaganligi Yazitlari. Soz Varligi Incelemesi. Konya: Kumen Yaymlan, 2009.

Starostin S.A., Dybo A.V., Mudrak O.A. An Etymological Dictionary of Altaic Languages. Pt. I-III. Leiden; Boston, 2003.

Tekin T. A Grammar of Orkhon Turkic. Bloomington: Indiana University; The Hague: Mouton & Co, 1968.

Tishin V.V. On the Term daguan of Chinese Sources on the Early Turkic History (in View of the One Hypothesis of Ibrahim Kafesoglu) // Dil Arastirmalari. 2014. Sayi 15.

стр. 238

Permanent link to this publication: