Утверждение о глубокой и исторически сложившейся литературоцентричности отечественного общественного самосознания сегодня вряд ли нуждается в доказательствах. Начиная со времен митрополита Илариона, "Повести временных лет" и "Слова о полку Игореве" и до самого недавнего времени именно искусство художественного слова, изящная словесность были в центре не только культуры, но и государственности. Литература на протяжении долгих веков являлась определяющим началом, вездесущим живительным раствором, скрепляющим и организующим народное бытие и сознание. Писатель всегда играл в жизни России особую роль, занимал особое положение, на которое обратил внимание еще Пушкин словами своего героя Чарского: "Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа... У нас поэты не ходят пешком из дому в дом, выспрашивая себе вспоможения" (Египетские ночи // Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 тт. М., 1981. Т. 5. С. 241).

Сказанное вовсе не означает, что высокий статус литератора всегда оставался у нас неизменным. Безусловно, были времена и даже эпохи, когда престиж его опускался, и все же литература, вплоть до позднесоветского периода, занимала у нас центральное положение в иерархии духовных ценностей.

Осуществление принципа литературоцентризма было бы вряд ли возможно без особой роли русского языка в этом процессе. Наш язык за последние десять-пятнадцать лет претерпел ряд существенных мно-

стр. 20

гообразных изменений. Для нас наиболее важно обратить внимание на процессы, происходившие в языке произведений художественной литературы.

Язык беллетристики во многом является отражением живой разговорной речи: трудно создать произведение, пользующееся читательским интересом, не обращаясь к средствам и материалу той самой речи, которая бытует в народе на данном этапе жизни. И все-таки происходившее в сфере литературного языка обладает своей собственной спецификой.

В начале 90-х годов XX века вместе с ломкой советских идеологических стереотипов была предпринята попытка демонтировать сложившуюся литературную структуру. Под видом отказа от метода "социалистического реализма", который, кстати, никогда и не становился руководящим принципом и догмой для наших писателей, происходило дистанцирование от классической традиции, и прежде всего от ценностей, сформированных русской литературой XIX века.

Главным направлением в литературе был избран постмодернизм. Его представители основываются, схематично говоря, на двух исходных принципах: а) применение в качестве исходного материала в литературной работе других произведений, их текстовых фрагментов, образцов, стилистики и деталей; б) ироническое или ерническое переосмысление культурного наследия предыдущих эпох. Творческая активность таких авторов, как Вик. Ерофеев, Дм. Пригов, Вл. Сорокин, В. Пелевин, Б. Акунин и др. получила резонанс в издательских кругах, находила отклик у значительной части читателей, была отмечена рядом престижных премий. Наибольшим успехом сочинения постмодернистов пользовались у зарубежных исследователей русской литературы. По остроумному замечанию критика Н. Ивановой, "постмодернисты оплодотворили диссертации всех западных славистов".

Специфическое творчество представителей постмодернизма получило большую критическо-литературоведческую прессу. Оценка их деятельности с литературной точки зрения не входит сегодня в круг наших задач. Касательно же работы над языком можно сказать следующее. Поскольку для постмодернизма важнейшим понятием является так называемый "метатекст", "гипертекст", "сверхтекст", то есть некий вневременной и вненациональный универсум, и свои сочинения они с фатальной неизбежностью соотносят с ним, то волей-неволей приходится констатировать, что язык современного общества выступает для них как нечто вторичное, несовершенное, необработанное и предельно аморфное. Это скорее полуфабрикат, который самостоятельного значения не имеет и должен быть подвергнут массированной обработке-вивисекции. А раз так, то говорить о бережном, уважительном, деликатном использовании его не приходится.

Названные литераторы по-разному подходят к воздействию на

стр. 21

язык. Один целиком выстраивает свою поэтику на газетно- плакатной или бытово-приземленной поэтике соц-арта, другой с энтузиазмом обращается к пласту вульгарно-ненормативной лексики, третий пытается расширить диапазон принятого в обществе приличия, вводя в прозу предельно натуралистические, отвратительные и непристойные мотивы, четвертый сталкивает в своих экзерсисах далековатые по настрою и лексике религиозные, философские и политические материи, пятый - обращается к наследию прошлых веков и напрямую пользуется эстетическими находками других писателей... Можно назвать множество и других подходов. Роднит их, пожалуй, одно: отсутствие какого бы то ни было пиетета, преклонения перед русским языком, желания сохранить в нем все лучшее и очистить от недостойного. В ход идут (и чаще всего без малейшей художественной или смысловой мотивировки) сленговые образования, англо- американизмы, искусственно сконструированные лексемы и междометия. Не берусь оценивать этот вид занятий с моральной точки зрения, повторю: на определенном этапе литературная продукция такого рода обрела своего читателя и определенным образом воздействовала на русский язык.

Однако было бы нелогично и неестественно, если бы в современной литературе не нашлось и некоего противодействия названному направлению. В качестве одного из факторов, противостоящих натиску постмодерна, я бы назвал возникновение в современной русской литературе такого любопытного художественного течения, как "новый реализм". Впервые этот термин (в новом осмыслении) прозвучал в марте 1997 года, когда московские писатели, в основном среднего и молодого поколения, собрались на конференцию под таким девизом. Как один из инициаторов этого мероприятия, могу подтвердить, что поначалу ни о каком новом направлении речь и не шла. Просто встретились прозаики, поэты, критики, издатели, литературоведы, журналисты, чтобы обсудить ситуацию с реализмом в современной литературе. Но неожиданным образом выяснилось, что даже те авторы, которые продолжают работать в русле реалистической традиции, сегодня пишут несколько по-другому, чем прежде. Слишком сильно изменилась наша жизнь за последнее время, чтобы писатель никоим образом не отреагировал на это. Предложенный мною тезис "Новые реалии - новый реализм" был принят в качестве рабочей гипотезы, хотя воспринимался не всеми и не однозначно.

В чем же отличие "нового реализма" от просто реализма в классическом его понимании? Во-первых, и с классическим не все так уж ясно. Скажем, Д.И. Писарев, вкладывал в него одно значение, М. Горький - другое, а ныне П.В. Палиевский - третье. Во-вторых, любая формулировка может быть оспорена с точки зрения писательской практики: крупные художники редко целиком и полностью укладываются в рамки конкретного течения. Выработать его дефиницию на категори-

стр. 22

альном уровне, да еще такую, какая удовлетворила бы всех, не так-то просто. Скорее, справедливо было бы говорить о реализме как о вечно обновляющемся и видоизменяющемся в зависимости от исторических условий методе. Таким образом, получаем определение, что новый реализм - это реализм на данном этапе развития общества и языка художественной литературы. В середине тридцатых годов, кстати, когда шло создание Союза писателей, новым реализмом называли именно реализм социалистический.

И все же некоторые специфические черты нового реализма в плане его отношения к языковой стихии хотелось бы выделить особо.

Важной чертой произведений, написанных в духе нового реализма, следует признать особое отношение к авторской позиции. Очень часто сам писатель - один из героев повествования, мало чем отличающийся от других. Этот прием, как правило, усиливает достоверность рассказанной истории, придает ей исповедальный и правдивый характер, превращает рассказ или повесть в нечто, подобное были. Нынешний автор обычно никого не поучает, не сыплет нравственными инвективами, он сочувствует героям, но стоит с ними как бы на одном уровне и переживает те же трудности, что и они. Иными словами, позиция нового реалиста - быть в самой гуще народа не на словах, а по сути. Разумеется, добиться этого можно только при условии умелого и точного применения языковых средств, которые сегодня в ходу в массах.

Говоря в общем об отношении новых реалистов к языку, можно без преувеличения констатировать повышенный интерес с их стороны к организующей функции языка. Русская речь для большинства из них - не просто инструмент общения, описания, повествования. Помимо смысла и художественной выразительности они рассматривают с л о -bob его сакральной, онтологической, животворящей сущности. Язык для представителя нового реализма - знак судьбы, то, что нам дано и как предначертание, и как реализация явных и скрытых возможностей, и как необоримая сила, которая может - в зависимости от ситуации и положения - и возвысить, и покарать.

Пожалуй, одним из первых почувствовал сакраментальный характер нового русского слова Петр Паламарчук. После создания его подвижнического четырехтомника "Сорок сороков", где еще в советские годы были описаны все когда-то бывшие в Москве церкви, писатель настолько проникся чувством сопричастности к историческому пути страны, народа и его языка, что его авторская манера приобрела неповторимые сказовые интонации, уходящие своими корнями в дореволюционную, додержавинскую, дониконианскую Русь. Его цикл "Московские сказания" поражал смелостью попытки соединить старинную народную языковую вязь со стилистикой ремизовских, шмелевских стилизаций, а также с ультрасовременной для тех лет поэтикой Набокова и публицистическим напором Солженицына. Тогда это воспринима-

стр. 23

лось многими как словесная игра, авторский произвол и искусственность стиля. Сегодня становится понятно, что писатель напряженно работал в направлении сопряжения языковых стихий разных эпох и уровней. Быть может, не всегда это получалось органично, но прозаик исходил, бесспорно, из благого побуждения - восстановить на новом витке былую красоту и образность великорусского языка.

Другой попыткой расширить лексические запасы и обогатить образный строй благодаря обращению к кладезю языковой истории можно назвать роман Александра Сегеня "Державный", посвященный личности Ивана III. Казалось бы, у нас никогда не было недостатка в писателях исторической тематики, которые были не прочь щегольнуть устаревшим оборотом, забытым словцом или диалектным говором. Но часто они обрушивали на читательскую аудиторию сырую речевую массу, звучащую экзотически, но маловразумительно. В результате - применение старинного словесного материала не оказывало ни малейшего воздействия на современный язык, звучащий все более выхолощенно и секуляризованно. Роман А. Сегеня демонстрирует принципиально иной подход: речевые обороты минувшего почти нигде не выглядят у него как декоративный фон, украшательство, орнаментализм - повсюду он пользуется словесными богатствами многовековой давности так, что они естественно и точно звучат именно для современного читателя, который впредь может применять их в повседневной жизни.

Другой пример. В романе Владислава Артемова "Обнаженная натура" есть следующий пассаж. Описывая бытовую, и, казалось бы, приземленную сцену - после торгового дня происходит уборка импровизированного городского рынка, он неожиданно развертывает ее в настоящую вневременную мистерию: "Когда он вышел из метро, рынок уже затихал. Торговцы укладывали не распроданные за день товары в полосатые сумки, дежурные бомжи сгребали в кучу оставшийся мусор - картонные коробки, рваные газеты, кожуру от бананов, огрызки, смятый целлофан, доски, щепки - и все это жгли тут же, посредине площади. Черный густой дым клубами поднимался в потемневшее небо. Закат уже отполыхал... пахло кочевьем и дикой волей, пришедшей извне, из разбойничьих степей, где дымится сухой ковыль и воют на багровую луну темные волки...". Связь времен, которая может проявиться в любой точке бытия, вообще свойственна стилистике нового реализма.

Но бывает и так, что писатель обращается к редкому, раритетному словечку для достижения сатирического или же комического эффекта. В сборнике "Игра без обмана", составленном из рассказов новых реалистов, есть прозаическая миниатюра Н. Ильина "Хипикус". Вся сюжетная канва, да и основная авторская задача держится в нем на этом единственном слове, вынесенном в заглавие. Что же это такое?

стр. 24

Послушаем, как определяет его главный герой рассказа, новоявленный дворянин, коих появилось у нас нынче откуда ни возьмись превеликое множество: "Ты вот, Николай, такой икоты никогда ведь и не слышал?.. Так-то вот, - радостно объявил гость, страшно икая. - Это потому ты такой икоты не слышал, что ты не из высшего сословия. Ты вот думаешь, что это у меня просто икота. А это не икота. Это хипикус, так по- английски наша болезнь называется...". Всего одно слово потребовалось писателю, чтобы впечатляюще обрисовать личность, амбиции и, так сказать, моральный облик персонажа, который и на полноценного человека-то не очень похож, а не то, что на дворянина - так, хипикус какой-то.

Драматична история "Жабьего лета" (А. Сегень), где фигурирует сумасшедший омоновец, участвовавший в расстреле Белого дома в октябре 1993 года. Каждый год по осени он испытывает обострение: рвется стрелять коммуняк, душить баркашат, резать хасбулатовцев. По воле случая под руку ему попадается человек, обладающий экзотическим хобби - разведением тропических рыбок в аквариуме, говоря профессиональным языком - ихтиодорулит. И вот это слово, поставленное как бы поперек текста, поперек рассказа, поперек повествования, - многократно усиливает трагическую абсурдность происшедших событий, катастрофический излом психики людей, которых заставили убивать соотечественников. Предельно мирная обстановка, в которую врывается бешеный страж президентской власти, акцентируется именно словесно: "перламутровые тетраодоны", "лорикарии", "габонский сомик".

В рассказах Олега Борушко "Гостеприимный Вано", Алексея Варламова "Партизан Марыч и Великая Степь", Владимира Галкина "Садовник из Кунцева", Николая Иовлева "Коран и устав", Марины Кретовой "Разлука", Владимира Крупина "Янки, гоу хоум!", разных по тональности и стилистике, на передний план выходит проблема соприкосновения русского языка и иноязычных влияний: извечное противостояние Запада и Востока, Европы и Азии, русского и нерусского начал во многом интерпретируется ими как языковая проблема.

Но, пожалуй, ни у кого из представителей нового реализма языковая сфера не наделяется такими полномочиями, как у Михаила Попова. Многие его романы строятся с учетом функционирования устных и письменных форм речи, и делается это с большим разнообразием подходов. Одним из важнейших носителей языка у него выступает, естественно, мир литературы.

Вообще инструментарий, технические средства, арсенал приемов, которыми пользуются новые реалисты, поразительно широк. Можно отметить случаи, когда они выходили на поле своих оппонентов и добивались успеха, прибегая к эстетическим принципам постмодерна. Роман М. Попова "Пора ехать в Сараево" написан, в сущности, целиком

стр. 25

на материале русской классической и даже советской литературы. Огромное количество реминисценций и литературно-кинематографических аналогий присутствует в романе Юрия Полякова "Замыслил я побег".

В чем же тогда отличие нового реализма от постмодерна, если они вправе пользоваться как бы чужим инструментарием? А различие существует весьма определенное, принципиальное. И состоит оно в отношении к жизни и в том числе к языку. Если постмодерн недолюбливает действительность, втайне (а то и открыто) презирает и побаивается ее, то представитель нового реализма - преклоняется перед действительностью, вдохновляется ею и уважает ее во всех проявлениях, в том числе, конечно, и в сфере функционирования языка.

Permanent link to this publication: